Средневековые города Бельгии - [31]

Из всех частей Германской империи феодализм раньше всего проник в западную Лотарингию и одержал здесь наиболее полную победу. В этом нет ничего удивительного. Эта область находилась в слишком непосредственном соприкосновении с Францией, где не пользовавшийся влиянием король предоставлял местным князьям возможность захватывать права и земли короны, так что французский пример не мог не возбудить аппетитов высшей знати. Видя, какой независимостью пользовался фландрский граф по ту сторону Шельды, лотарингские властители еще острее ощущали свою насильственную покорность, к которой их понуждала церковь. Французская монархия вскоре оказалась слишком слабой, чтобы они могли, как это было когда-то, прибегать к ее помощи против императоров, но во всяком случае все они считали феодальную независимость крупных французских вассалов идеалом, который должен был быть осуществлен во что бы то ни стало. В некоторых писаниях, составленных под влиянием епископов, попадаются намеки на эти крайне характерные тенденции. Так, автор «Gesta episcoporum Cameracensium» (Деяний епископов Камбрэ) осуждает «распущенность французских (carliens) нравов»[132], распространяющихся в Лотарингии, а аббат Зигфрид Горзе жалуется на широкое распространение французских мод[133].

Кроме того, за исключением духовенства и некоторых преданных императорскому духу дворянских семей, население, жившее на берегах Мааса и Шельды, считало себя, по существу, чуждыми Германии. Императорская власть, которую оно чувствовало на себе через посредство явившихся издалека епископов, иногда не понимавших даже его языка, внушала ему страх и уважение, но никогда не пользовалось его симпатиями. Правящая династия — будь она саксонской или франконской — всегда была одинаково безразлична жителям Нидерландов. На их взгляд, существовала только одна законная династия, а именно — династия Каролингов, к которой принадлежал их король Лотарь II и которая продолжала править во Франции. Впрочем, их преданность Каролингам была чисто платонической. С того отдаленного дня, когда они вынуждены были отказаться от мысли образовать самостоятельное королевство, они никогда не пытались свергнуть владычество Германии. Но они добивались того, чтобы это владычество было чисто номинальным. Они признавали императора так, как впоследствии гезы XVI века признавали испанского короля, т. е. при условии, чтобы он довольствовался видимостью верховной власти и мнимой покорностью. Единственной политической идеей, владевшей их умами, единственной понятной им идеей при тех исторических условиях, в которых они находились, была идея феодального партикуляризма по французскому, или, если угодно, по фламандскому образцу. Именно эта идея вдохновляла создателей лотарингских княжеств в их долгой борьбе с имперской церковью, и именно она встречала поддержку со стороны народа. В самом деле: в то время как епископы и духовенство не признавали никакого другого повелителя, кроме императора, симпатии народа были всецело на стороне династии Ренье Длинношеего и Гизельберта. Несмотря на то, что их постоянно ссылали, а их владения неоднократно подвергались конфискации, они находили каждый раз по возвращении в страну своих вассалов, ожидавших их прибытия и готовых сражаться за них. Разбитые, они всегда снова поднимали голову и при самых неблагоприятных условиях им в конце концов удалось благодаря своему упорному сопротивлению сломить силу своих врагов.

В отличие от фландрских графов, положение которых в X веке было Уже прочно утвердившимся, не в пример лотарингским властителям, последние лишь очень поздно обзавелись своими собственными историками.

В течение долгого времени мы узнаем о них лишь по писаниям их злейших врагов. Авторами хроник, анналов, «Gesta» (деяний), излагавших нам их историю, всегда были священнослужители — сторонники императорской власти. Вполне понятно поэтому, что подобными источниками следует пользоваться с большой осторожностью. Церковные писатели оставили нам скорее карикатуру, чем портреты тех самых феодалов, с которыми епископам пришлось вести неустанную борьбу. С ужасом и c презрением, не скрывавшим, впрочем, их страха, они говорили об этих «разбойниках» и «грабителях»; у них не хватало эпитетов, чтобы заклеймить их «наглость», «хищничество», «тиранию» и «безбожие». Если верить их словам, то пришлось бы думать, что предки графов Генегау, Брабанта и Намюра были дикими изгоями, жившими в разбойничьих притонах, в дебрях лесов. Словом, они описывают нам их почти в тех же самых выражениях, в каких живописали позднее, после завоевания Англии, нормандские хронисты англосаксов[134]. Но исторические факты сами позаботились о том, чтобы свести эти преувеличения к их истинным размерам. Нам прекрасно известно, что мятежники X века не были ни разбойниками, ни безбожниками. Подобно морским и лесным гезам XVI в., с которыми их можно вполне справедливо сравнивать, несмотря на разницу в эпохе и в обстановке, — они были перед лицом правительства из чужеземцев представителями надежд и чаяний своих соотечественников. Подобно гезам, они находились под руководством вождей, принадлежавших к самым именитым родам страны и, наконец, подобно им, они боролись за правое, по их мнению, дело. Они вели борьбу с церковью, как с политической, а не духовной властью. Если присмотреться поближе, то можно тотчас же убедиться, что мнимые «безбожники», за дело которых они сражались, оказывали помощь реформаторски настроенным аббатам и делали щедрые дары монастырям