Среди врагов - [6]
– Здесь в Смоленске и кампанию бы нам закончить, – молвил один. – Как из Пруссии вышли, чего-чего не натерпелись!
– Да, уж эти русские – подлинные варвары, – говорит другой, – и дома-то свои жгут, и запасы. Ни фуража, ни продовольствия. А мародерствовать начальство не дозволяет: Даву скольких уже расстрелял.
– Оттого у него и дисциплина образцовая, – говорит сержант. – Из всех маршалов Даву как-никак все же первый. Недаром император ему и 1-й корпус вверил: люди отборные, в походах закаленные, у пирамид в Египте побывали.
Так перебрали они по пальцам всех своих маршалов: пасынка Наполеонова Евгения Богарне, Мюра-та неаполитанского, Жерома вестфальского… Тут один как расхохочется:
– Ну, уж эти вестфальцы!
– А что?
– Как казак-то с одним их лейтенантом разделался!
– На пику посадил?
– Хуже того.
– Чего уж хуже!
– Нагайкой отхлестал.
– Ври больше!
– От верного человека слышал.
– Да как же это быть могло?
– А так, что эти дьяволы-казаки на вестфальцев налетели. Те в каре и дали залп. Казаки как налетели, так и отлетели. Один только, как ни в чем не бывало, отъезжает шагом, трубочку себе еще набивает. Вот и загорелось молодому лейтенанту отличиться – захватить в плен казака. Поскакал за ним, саблею храбро этак машет. Казак же коня разом повернул да на вестфальца с пикой. Вестфалец саблей хвать – пика пополам. «Сдавайся!» кричит. Но казак мигом его обскакал, да и давай жарить плеткой, пока тот с седла замертво не скатился…
Сему анекдоту все весьма рассмеялись:
– Ай да казак!
Вестфальцы ведь те же немцы, а французы и немцы, известно, что кошка да собака, враги исконные.
Болтают так меж собой наши новые хозяева, как вдруг в дверях офицер:
– Это что еще за вольности? Сержант Мушерон! За Днепром кровь ручьями льется, а у вас здесь…
Мушерон навытяжку, честь отдает.
– А у нас, господин лейтенант, вино льется, только не ручьями, а ручейком: полдюжины всего из погреба на пробу взяли, подойдет ли для стола г-на лейтенанта?
Улыбнулся.
– Ну и что же?
– О! Марки преотменные: старого разлива бордо, лафит, икем. Жила преизобильная; порыться глубже, так забьет и шампанское.
– Хорошо; но то уже не про вас. А комната для меня приготовлена?
– Да вот здешний метрдотель от одной комнаты ключа ни за что не дает, а та комната, я чаю, как раз подошла бы г-ну лейтенанту.
– Чья же то комната?
– Молодой, говорит, барышни, хозяйской дочки.
– Взять у него ключ!
Шутить с ним, вижу, не приходится. Побежал за Тихонычем, отобрал у него ключ. Отпер. Не комната – игрушка.
– Премило, – говорит лейтенант.
На столе книжка. Подошел, раскрыл.
– «Поль и Виржини». Гм… Чиста еще, как ангел. Не станем же нарушать ее святилища. Заприте и ключ отдайте опять метрдотелю.
Сказал и вышел. Деликатность поистине французская! А я, грешный человек, был не столь деликатен: из книжки на пол бисерная закладка выпала; поднял ее и – в карман. Сама ведь, верно, вышила. Хоть что-нибудь от нее на память!
Глава пятая
Мосье Мулине на носилках. Во французском госпитале. Про подвиг графа Понятовскаго. Доктора: барон Ларрей и де ла Флиз. «Где стол был яств, там гроб стоит»
Августа 7. К трем часам утра неприятели сломанный на Днепре мост починили, а несколько верст выше другой мост еще наводят, дабы русскому арьергарду отрезать наступление. Издали слышна неумолчная пальба: идет, значит, упорный бой. А здешние наши постояльцы и ухом не ведут. Гвардия! Разыскал сержант Мушерон в погребе для своего лейтенанта и шампанское; тот приятелей офицеров зазвал; до глубокой ночи пировали. Нижние чины тоже устроились, как в мирном лагере: кто амуницию чинит, кто ружье чистит, кто чулок штопает; мухи, кажись, не обидят.
И вдруг – не сонное ли видение? Вносят раненого на носилках, и кого же? Толбухинского гувернера, мосье Мулине! Увидал меня – простирает руки.
– О, мой дорогой Андре! Вы-то еще здесь! А у меня бомбой оторвало ногу.
Отнесли беднягу во флигель, в прежнюю его комнату. Пришел тут к нему понаведаться и лейтенант-постоялец, рекомендуется:
– Лейтенант д’Орвиль. Чем могу служить? Вы ведь тоже офицер великой армии?
А Мулине:
– Был таковым 12 лет назад. При Маренго, в чине корнета, ранен в грудь навылет; из собственных рук императора – тогда еще первого консула – ордена Почетного легиона удостоился. О! Он умеет ценить заслуги. Но одно легкое у меня было прострелено: пришлось подать в отставку. Стал учительствовать… Надо же чем-нибудь прокормиться! Так гувернером и в Россию попал к достойному семейству…
– Но когда услышали теперь военные трубы обожаемого вашего императора, то не выдержали?..
– Да, помчался на призыв, как боевой конь. И вот – безногий инвалид! В госпитале перевязали; но я просил перенести меня сюда. Коли умирать, так в родном доме; а дом господ Толбухиных стал для меня все равно что родной.
Августа 8. Бедный мосье Мулине от адских мучений всю ночь глаз не сомкнул. Не жалуется, а тихонько только этак стонет. Ввечеру еще посылали в госпиталь за доктором, чтобы снова перевязал рану. Обещал быть, да так и не прибыл: забыл, что ли.
«Дай-ка, – думаю, – напомню».
Пошел. Под госпиталь свой французы заняли дом губернатора; каменный он, так уцелел от огня.
