Среди падающих стен - [42]

Чужих, слышно, двое, они ведут перекрестный допрос: Фамилия, имя, год рождения, род занятий и т.д.

Допрос кончился. В доме тихо. Начинается обыск. Стучат дверцами и ящиками шкафов, двигают кровати, звенят конфорками в кухне. Глаз полицейских рыщет повсюду. Вот уже добрались они до места, скрывающего тайну улицы Тварда, 31. Слышно, как открываются металлические дверцы печки. Кто-то отвинчивает шурупы внутренней дверцы. Скрипит металл, как будто режет ножом по живому мясу. Затаив дыхание, мы прислушиваемся к последним поворотам шурупов.

Мы знаем: когда будет отвинчен последний шуруп и кто-то заглянет в топку, - в этот момент решится судьба пятерых евреев и целой семьи поляков.

А потом слышно, как завинчивают шурупы. Опасность миновала. Угли и пепел в топке обманули даже опытный глаз полицейского, который не догадался, что достаточно одного движения руки, чтобы двери топки исчезли - и открылся тайник.

Полицейские ушли. Мы воскресли из мертвых. Наша печь выдержала испытание.

Оказалось, что в доме была кража, и полицейские искали украденные вещи у нас и у других соседей.

1.9.1943

Дни тянутся унылые, скучные, бесполезные. Надоело вечно сидеть в одном и том же тесном месте, почти не двигаясь. Услышать бы, произнести бы самому еврейское слово. Так недолго и забыть родной язык. Иногда мне хочется говорить с самым собой. Хочется, чтобы кто-то назвал меня, как бывало мама, родным еврейским именем. Теперь меня зовут Тадек. Я привык к этому имени, и мне уже временами не верится, что когда-то меня звали иначе.

Арестант знает, что когда он отбудет свой срок, его выпустят на свободу. Мы - арестанты, осужденные на неизвестные сроки и не пользующиеся никакой защитой закона.

Знали бы мы, что определен наш день освобождения, пусть даже очень далекий, нам было бы, несомненно, легче. Если бы можно было вычислить, сколько недель, месяцев или лет отделяет нас- от того дня, когда мы заживем, как все люди, то каждый оторванный листок календаря стал бы радостным событием. Но и эта радость заключенных - "днем меньше" - отнята у нас. Иногда хочется пробить стену и вырваться в большой мир. Но ты вспоминаешь вдруг, что ведь тебя никто и не держит, никто не принуждает сидеть в "малине", ты можешь оставить ее в любой момент, - и тогда ты понимаешь, как страшно, когда ты сам себе тюремщик. Мы сами заключили себя в эту тюрьму, ибо не хотели попасть к немцам, и потому так тяжки наши страдания: нам некого проклинать, не на кого восставать, не на ком выместить злобу за наши страдания.

Не раз хотелось забыться, не думать. Не считать дни, бездумно отдаться их течению. Возможно, это проявление слабости, желание бежать от самого себя, не глядеть в глаза действительности, а, может быть, это дает силу преодолеть отчаяние и сомнения. Но от самого себя не убежать. Ты отмахиваешься от забот, которые приносит каждый новый день, не даешь им обступить тебя, а они врываются к тебе, лишают покоя.

Наша хозяйка Верона не скупится на плохие новости. Возвращаясь из города, она сообщает нам об облаве на евреев, об обысках в домах, о расстрелах и т.д. Вообще-то Верона не из трусливого десятка. К нам она относится по-матерински тепло, а к другим довольно агрессивно, пронизывает острым взглядом и "убеждает" своим самобытным лексиконом. Но она далеко не герой, когда речь идет о немцах: они нагоняют на нее страх и ужас. Несомненно, есть достаточно веские основания для этого, но Верона охвачена каким-то психозом, вся напряжена. Немцы всегда гонятся за ней, всегда она первая замечает их, первая слышит всякие страшные истории и талантливо и живо пересказывает их, так что картины эти стоят перед нашими глазами. В ее устах, подчас, мелкие происшествия превращаются в страшную драму.

Все эти истории рассказываются не просто для нашего сведения, а, так сказать, с воспитательной целью, чтобы мы были еще осторожнее, тише воды и ниже травы. Ее тревога, ее чуткость ко всему, что совершается в оккупированной Варшаве, происходит от сознания ответственности за нашу жизнь.

И хотя все эти известия действуют на нас удручающе, мы все же не бежим от них, напротив, мы ждем их с нетерпением: отсутствие известий иногда страшнее плохих вестей.

Особенно нетерпимо ожидаем мы прихода Ицхака Цукермана и наших связных Казика и Ирки. Правда, и у них нет добрых вестей, но их приход как бы соединяет нас с оставшимися в живых товарищами, приобщает к страданиям и борьбе наших товарищей и не знакомых нам евреев подполья.

В море безграничной скорби иногда загорается живительный огонек: Ицхак принес телеграмму или зашифрованное письмо от еврейских организаций в Лондоне, переданные через польское подполье. Коротенькое предложение об Эрец-Исраэль как живительный бальзам для нас. Но после редких минут душевного подъема наступают часы еще более глубокого отчаяния.

И вновь возвращаемся мы к обычной хронике: еврей бежал из лагеря, прибыл в Варшаву, бродил по городу, но не нашел, где голову притулить, пытался связаться с подпольем, но немцы схватили его. Еврейская женщина родила ребенка где-то на окраине Варшавы, в сарае, на сырой соломе. Наша связная была там и помогла ей, чем могла.