Среди красных вождей - [138]

— Георгий Александрович, я сейчас узнал, что «Балтимор» простоит в Либаве целый день, будет забирать там уголь… Я вас очень прошу ни под каким видом не сходить на берег… кто его знает, вдруг там получится распоряжение о том, чтобы вы ехали в Москву… С парохода вас не могут снять, он английский… Не сходите с него…

Я получил визу 23 мая (1921 г.). Я решил доставить себе удовольствие и ехать в Лондон морем. Пароход «Балтимор» выходил из Ревеля 25 мая. Я решил ехать с ним, хотя это был небольшой сравнительно и тихоходный пароход, который идет из Ревеля до Лондона девять суток. Мы быстро собрались, ликвидировали наши личные дела и 25-го утром были уже на борту парохода.

Не буду описывать трогательных и таких сердечных проводов, которые мне устроили мои сотрудники и особенно моя «верная пятерка», поднесшая мне скромный подстаканник с многозначительной надписью «Veritas vincit». По какой-то технической неисправности пароход задержался и вместо утра вышел лишь вечером около семи часов. Таким образом, проводы затянулись и провожавшие меня уходили обедать и опять возвратились на пароход…

Раздались отвальные свистки, дружеские поцелуи и объятия и… слезы…

Тяжело задышала машина, и, отдавая причалы и якоря, «Балтимор» стал отчаливать… Мы стояли у борта парохода, посылая последнее прости остающимся…

Пароход пошел сперва вдоль берега к выходу на фарватер… И мои друзья побежали по берегу, посылая прощальные приветы… Наконец Ревель остался позади…

Грустный, расстроенный и растроганный сердечными проводами, вошел я в свою каюту, наполненную цветами…

А пароход, все забирая ходу, шел, увозя меня к «берегам туманным Альбиона» для новой борьбы с новой МНОГОГОЛОВОЙ ГИДРОЙ ГУКОВЩИНЫ…

Часть четвертая Моя служба в Англии

XXXIV

С тяжелым чувством грусти расстался я с моими ревельскими сотрудниками… И все-таки я радовался предстоящему, довольно продолжительному путешествию на пароходе, которое оказалось для меня настоящим пребыванием в санатории. Пассажиров на «Балтиморе» было очень мало, и, за исключением неизбежных встреч во время еды, я был почти все время сам с собой и мог спокойно предаваться своим мыслям. А мысли мои были невеселые.

Все пережитое в Ревеле — и борьба с гуковщиной, и моя тяжелая болезнь, так и не разгаданная врачами и деформировавшая весь мой организм, — отразилось на моей психике. Все сильнее и сильнее бушевали во мне горькие сомнения в целесообразности моей работы. Скажу без преувеличения, — я отдавал ей всего себя, у меня почти не было личной жизни, или, вернее, я жил только своей работой, ее интересами. Я служил делу честно, сурово честно, с искренним и глубоким омерзением борясь с тем, что я называл гуковщиной. И я с отчаянием видел и убеждался в том, что гуковщина представляет собою поистине многоголовую гидру, а я, увы, не был Геркулесом, чтобы сразу отрубить ей все семь голов чудовища… И на моих глазах, вместо одной отрубленной головы, немедленно вырастала новая, которая начинала еще сильнее жалить… И я чувствовал себя — с горечью и озлоблением против себя самого — каким-то советским Дон-Кихотом, измученным и израненным в честной, но неумной борьбе с ветряными мельницами…

Колесо чугунное вертится, —

Бесполезно плакать и молиться…

Но если минувшее — Берлин, Гамбург, Москва и Ревель — вселяло в мою душу полное разочарование, граничившее с отчаянием, то не менее тяжело и страшно мне было заглядывать и вперед, в предстоявшую мне деятельность в Англии. Я знал, что мне придется работать там с такими деятелями, как Крысин и Половцова. Уже по моей работе в Ревеле я имел некоторое представление о том, что представляют собою эти два лица, с которыми у меня была пренеприятная деловая переписка. И вот, гуляя по палубе «Балтимора» и стараясь представить себе мою будущую деятельность в Лондоне, я вспоминал о них, и эти воспоминания лишь усугубляли мои тревоги…

Покупая разного рода товары для России, «Аркос» отправлял их пароходом в Ревель, где они перегружались на железную дорогу для отправки в Москву. Из-за этих-то товаров у меня и возникла с «Аркосом» переписка, часто принимавшая крайне (с моей стороны) резкий характер. Мне вспоминались поставки сукна, которое часто было крайне небрежно уложено и погружено, благодаря чему товар приходил подмоченный и неисправимо загрязненный, а иногда с массой кусков, протертых во время качки. Вспоминались мои рекламации, в которых я настаивал на более бережном обращении с товаром… И ярко встала передо мной картина прибытия в Ревель партии шоколадного порошка и какао. Я остановлюсь на этой поставке, так как она весьма характерна.

Я получил известие, что с таким-то пароходом из Лондона идет к нам для переотправки в Россию, если память мне не изменяет, две тысячи тонн какао и шоколадного порошка. В день прибытия парохода Фенькеви пришел ко мне совершенно расстроенный.

— Произошло нечто ужасное, — с места сообщил он мне. — Прибыл шоколад, и я не знаю, что с ним делать…

— Как так? — спросил я.

— Я вас прошу, Георгий Александрович, — ответил он, — поехать со мной на пристань… Посмотрите сами и дайте мне распоряжение… я не знаю, что делать…