Среди гор - [280]

— О пропащий Иманбай, что ты надоедаешь тут со своей клячей, когда и не такие еще кони потеряны… — говорили одни.

— Да кому нужна твоя Айсарала, на что она пригодна, кроме как на то, чтобы устроить из нее той сорокам! Никуда не денется твоя Айсарала, поищи в горах да посмотри там, где сороки кружатся! — говорили другие.

Однако как бы то ни было, но непростительно будет и нам, если мы не поможем Имашу разыскать его любимую Айсаралу.

После того как Иманбай стеганул уздечкой по крупу Айсаралы, кляча куда-то побежала. Иманбай, будто он три раза в день кормил свою лошадь ячменем, был уверен, что Айсарала к вечеру сама вернется во двор. Но, к его великому удивлению, Айсарала не вернулась. Поиски ее не увенчались успехом ни в первый, ни во второй день. Вот и ходит теперь Иманбай по горам, ищет Айсаралу. Растерянно блуждают его глаза, шуба на груди распахнута, а на лбу выступила испарина. Вот уже полдень, а Айсарала все еще не нашлась. Вот уже дело пошло к вечеру, и вдруг, о счастье: над небольшой падью взлетела стая сорок. Кто-нибудь другой подумал бы: «Раз летают сороки, значит, где-то лежит падаль», но у Иманбая сердце зашлось от радости. «Значит, Айсарала где-то тут неподалеку отдыхает», — решил он, потому что сороки всегда сопровождали захудалую клячу, норовя расклевать ее сбитую холку.

В самом деле, прошел он немного вдоль по склону и увидел внизу лошадь.

— О создатель, девять лепешек приношу в жертву, нашел! — вырвалось из уст Иманбая.

Подошел он поближе и… увидел, что Айсарала давно уже околела. Шея ее судорожно вытянулась, и негнущиеся ноги торчали, как палки. Мороз пробежал по спине Иманбая, но несчастный бедняк все еще сомневался.

— Она часто так залеживалась, наверное, спит, чертяка? — недоверчиво промолвил Иманбай, но, убедившись в том, что Айсарала околела, Иманбай обиделся: — О бессовестная свинья! Чего я только не натерпелся из-за тебя, чего я только не наслышался! Чуть было в кулаки не запекли меня! А эта неблагодарная кляча сдохла, будто меня в Мекку туда и обратно свозила… Смотри, задрала ноги кверху, лежит как ни в чем не бывало.

Иманбай помолчал и, видимо сжалившись, виновато проговорил:

— Да я как будто бы и не жалел бузяной барды, кормил, холил, а оно вон как получилось.

С полчаса сидел Иманбай возле Айсаралы, раздумывая о смысле жизни, о судьбе человека и животного. Потом, как это водится при таких случаях, помянул добрым словом Айсаралу, так верно служившую ему:

— Эх, какая лошадь была, не чета другим, и нравом послушная, как теленок. Я виноват во всем. Собака я, свинья неблагодарная! — Иманбай стукнул себя кулаком по лбу. — Дурак! Зачем только я стеганул тогда это священное животное! О создатель, покарай меня за это!

Слезы катились по щекам Иманбая, он то и дело утирал их рукавами шубы.

Над головой Иманбая парили стервятники. Большая стая сорок нетерпеливо перелетала с места на место. Вороны, те пролетали почти под носом Иманбая, недовольно каркая и как бы спрашивая этим самым: «Ой, дрянношубый, когда ты уберешься отсюда?» Но Иманбай, погруженный в свои горькие мысли, не замечал их. Спустя немного времени он прикрыл Айсаралу шубой и, обернувшись лицом к священному западу, прочел над головой славной Айсаралы заупокойную молитву, прося бога принять Айсаралу прямо в рай.

— Эх, что за лошадь была, не видать мне больше такой! — сокрушенно шептал Иманбай, прерывая молитву. — Как я дорожил тобой, моя крылатая, и сколько мук принял я из-за тебя. Прощай! Не в моих силах оживить тебя! Прощай, божественная! Теперь я буду ходить пешком, работать с кетменем в руках. Буду вступать в артель!

В эти дни народ многое понял. Простым людям стало ясно, кто их враг и кто их друг. Те, которые чувствовали за собой грехи, виновато прятали глаза, молчали. Те, кто поддался обману и теперь понял свои ошибки, тоже молча переживали свое горе, раскаивались. С горестным плачем приходили они к телу Сапарбая. Керим, который попал в «плен», не успев даже принять участия в набеге басмачей, узнав, что Султан и Курман были обмануты и брошены Саадатом, мысленно благодарил Джакыпа и Сапарбая, которые своевременно удержали его от неверного шага. И может быть, поэтому он так горевал и плакал по Сапарбаю, хотя тот не был ему ни близким родственником, ни другом.

— Брат родной, учитель наш! — выкрикивал Керим сквозь слезы. — Если бы не ты, быть мне негодяем, быть мне ненавистным грабителем! А сколько мы блуждали, не понимая твоей заботы о народе! Возьми меня, я лягу с тобой в могилу!..

Шарше присмирел, в аиле стало спокойней. Может быть, и сейчас он не прочь бы был вскочить на коня и поносить руганью аильчан, но почему-то Шарше чувствовал себя так, как будто бы и он в какой-то степени был виноват в смерти Сапарбая. Ему все время чудился мягкий, задушевный голос Сапарбая, который не раз говорил ему: «Шаке, не надо забывать, что мы горный народ. Каких-нибудь пять коз мы считали за большое богатство, ходили следом за ними, не имея ни постоянного жилья, ни теплого дома. Жили мы порознь, разбившись на роды и аилы. Вот поэтому-то, живя в горах, мы и оставались темными и безграмотными. Среди нас и сейчас немало таких, которым все новое кажется чуждым. Не все еще понимают, какое счастье несет нам новая жизнь. Поэтому с народом надо обходиться поосторожней: надо больше убеждать его, не заносить камчу…»