Среди богомольцев - [61]

Ужас овладел мною, холодный пот проступил на теле от этой близкой возможности умереть для мира. Тогда если бы даже я и захотел вернуться, меня никто не признал бы на родине; меня не приняли бы в мир.

– Нет, ради Бога нет! проговорил я в страхе, и ещё сильнее повлекло меня к миру.

– Опять демон овладевает вами! грустно произнёс о. Анатолий.

Не знаю, до чего договорились бы мы, если бы в это время не вошёл ко мне сосед мой по келье, иеромонах.

– Что вы тут, братие, так долго празднословите? Скоро на канон зазвонят, сказал он, потягиваясь.

– Да вот, Н. А. скучает всё по мире, ответил о. Анатолий.

– Скучать-то, кажется, больше нечего. Ведь вы через недельку и в путь?

– Непременно.

– В среду, надо быть, пароход будет, так чего ж тут скучать?

– А может быть, он ещё монашество примет.

– Ой-ли? И в правду?

– Нет, не приму, ответил я.

– Ну, то-то, где вам? Монашество дело хорошее,

но трудное. По моему, коли ещё в мирском звании искушение заели, так монашество вам и подавно не вынести. Монахом, батюшка мой, надо родиться, а сделаться им не всякий сможет. Вот что.

– Аминь! заключил я.

***

Но пора закончить мою грустную правду об Афоне. Хотелось бы многое досказать о нём, но пока ещё нельзя: пусть доскажут другие. Теперь несколько слов о моей разлуке с Афоном.

Шёл дождь. Тяжелые серые тучи бесконечной стаей тащились по небу, и море и небо слились в одну грязную клокочущую массу. В келье моей с утра толпились монахи, поджидавшие вместе со мною парохода, чтобы проводить меня. Разговор не вязался. Все глядели на меня, как глядят на умирающего, с которым никогда не придётся более свидеться; изредка слышались советы и внушения, как бороться с прелестями мира. Оттенок беседы был грустный и сам я был что-то не весел.

– Среди веселья вспомните нашу трудную жизнь и борьбу бесконечную с демоном! У вас, может быть, много радостей впереди, а у нас на веки будет одно и тоже, до самой смерти.

– За то мы спасемся.

– Вспоминайте чаще Афон – меньше грешить будете! Я молчал.

– Идёт! Дым виден! перебил наши беседы о. Лукиан, и впопыхах выбежал из кельи.

Мы все вышли на балкон. Огромный пароход размашисто подъезжал к пристани монастырской. Затрезвонили колокола и на дворе появилось движение: поклонники с тюками и чемоданами, любопытные монахи, оборванные работники, – все это, торопясь, повалило на пристань.

– Идите скорее! крикнул мне кто-то со двора: – пароход бросать якоря не будет; вот уж и вещи ваши понесли.

– Иду! ответил я, и, признаюсь, у самого дыханье сжалось от какой-то тревоги: знать последние уроки Афона отозвались во мне. Опрометью бросился я вниз, прощаясь по дороге со встречными, и мимоходом слышал разные благожеланья и благословенья. Монахи столпились на пристани и следили за нами… Пароход тронулся, заклокотала пена под его могучими колёсами и полные грусти загудели над нами прощальные звуки колоколов монастырских…

Берега побежали мимо со своими монастырями, скитами и кельями и скоро всё это слилось в одну массу, в одно тёмное пятно на светлом фоне моря и неба.

Я спустился в каюту. Там сидели нарядные дамы и офицеры и слышался оживлённый разговор и смех. Вздрогнул я огляделся и в смущении бросился бежать назад. Теперь только вспомнилось мне, что, вступив на помост пароходный, я принадлежу уже миру, а не Афону. На палубе оглядел я нет ли где свои, и с радостью заметил одного пустынника афонского, едущего в Константинополь. Он прижался куда-то в угол и тоже дико озирался.

– Что, отче, спросил я, подходя к нему: – это ведь мир.

– Я всё гляжу точно на виденье какое, ответил мне монах: – Кажется мне, что это всё не люди, а идолы какие-то.

– Да, идолы!… повторил я за ним.

Недалеко сидела группа богомольцев, афонских, и к удивлению моему, на чём свет стоит ругала Афон, разбирая до мелочей все его монастыри. Стал я прислушиваться и сначала меня покоробило, а, потом вдруг точно повязка какая свалилась с глаз моих. – «Неужели я в самом деле отвык уже от мира и превратился в аскета?» подумал я и опять решился войти в каюту. Там, с жарким волнением, толковали пассажиры о готовящихся великих преобразованиях в России, о гласном суде и свободе печати, передавали свежие новости из Лондона и Парижа, – а я, как выходец с того света, с жадностью вслушивался в эти сладкие речи – «Мир»… опять послышалось мне и как тени какие припомнились вдруг истощенные фигуры Сисоя и Анфима с их вечною грустью…

Исчезните же скорее эти тяжёлые воспоминания!… Мирская жизнь задаёт над другие великие вопросы… Афон вечно будет стоять неподвижно, он уже выработал свои цели, и дальше не пойдёт; а жизнь далеко обгонит его: она, бесконечная, пойдет всё вперёд и вперёд, и шествию её не помешает Афон…