Спящите трубочистики - [2]

Несмотря на трудное детство, несмотря на доброту хозяина и успех у владельцев трёх графств, был он скрягой и жмотом. Дверь его украшала громадная щётка и искусно выполненная колотушка. Друзей, как можно понять из сказанного, у него почти не было, но слыл он лучшим и самым богатым трубочистом в этих краях. Впрочем, большей частью своих доходов, а позднее и большей частью своей славы он был обязан трём сироткам–ученикам: Тому, Дику и Гарри.

В те дни камины строили размером с небольшую комнату, и уж во всяком случае, не меньше просторного шкафа. Возле них были тёплые уютные уголки, а сами камины уходили колодцами до крыши, иногда сужаясь или расширяясь кверху. Чистили их вручную: ученики Джереми перебирались со щетками вверх с одного закопченного кирпича на другой и выгребали сажу, пока сами не становились изнутри и снаружи чернее угольного арапа. Всюду на них была сажа, сажа и сажа: в глазах и во рту, в ушах и в носу! Иногда кирпичи оказывались раскалёнными, и на руках у них вздувались волдыри. Иногда в узких местах мальчишки чуть не задыхались, а, случалось, что и застревали, и могли иссохнуть, как мумии во тьме. Бывало, что в душной тесноте соскальзывала нога, и они летели вниз, как яблоки с ветки или градины из апрельской тучи.

А Джереми Нолликинс, рассовав все принесённые ему деньги по пузатым мешочкам из холста и кожи, потчевал ребят водянистой кашкой на ужин и водянистой кашкой на завтрак. На обед по вторникам и четвергам получали они по ломтю пудинга на почечном жире, в котором подобно янтарным бусинкам виднелись кусочки того же самого жира; по понедельникам, средам и пятницам кормил он их тем, что назвал супом; а по воскресеньям отведывали они немного мяса (самого дешёвого мяса от двоюродного брата, которое добрые хозяева покупают для кошек, но ведь нельзя же лазить по дымоходам, совсем не пробуя мяса). Зато по субботам им подавали с пылу с жару наведаться люди от мэра.

Вы не поверите, но несмотря на столь скудное питание, несмотря на ожоги и ушибы, и сажу, которая попадала им в глаза и лёгкие и приставала к льняным волосам на головках, Том, Дик и Гарри не унывали. А когда субботним вечером их отмывали струей из‑под насоса, на растертых щечках даже можно было разглядеть румянец. В общем, были они, как Том Дакер из страшилки–дразнилки. Помните:

Малютка Том Дакер ревел от того,

Что стриг парикмахер кудряшки его.

Он стриг–приговаривал: «Что за пропажа?

Зато их не вымажет чёрная сажа».

Той ночью привиделся Дакеру страх:

Как будто покоятся в чёрных гробах

Несчётно народу, и Дик там, и Нед,

И бледны их лица, и бледен рассвет.

Но ребята вежливо обращались ко всем пожилым дамам со словом «мэм», даже если какая‑нибудь злющая старуха обзывала их наглецами, сорванцами и хитрецами. Хозяйки, случалось, отрезали им по сытному куску пудинга, или угощали кружкой молока и печёной картошкой, а то и отсыпали полный карман конфет с ломтём белого хлеба в придачу (который, впрочем, недолго оставался у них белым). Что ж, и голодные воробушки порой находят то крошку пирога, то горстку семечек, а всю прелесть яств оценит, конечно, не тот, кто сыт.

Если же им удавалось улизнуть от работы, они бежали поплескаться на речку или искать птичьи гнезда в лесу, или забирались в каменоломню рядом с городом. Чу'дные лесные места здесь у древнего Черитона!

Только отлынивали они или нет, а Джереми Нолликинс Четвертый — Старый Нолл, как звали его соседи — потчевал их берёзовой кашей по утрам, по полдникам и по вечерам. Тут уж щедрей его не было: он не жалел розог ни для четвероногих, ни для двуногих. Том, Дик и Гарри ненавидели Старого Нолла, и это, конечно, плохо. Но, с другой стороны, они были так веселы и счастливы, если их не побьют, и с таким аппетитом ели даже водянистую кашку, что и не задумывались, до чего ненавистен им Нолл, и, слава Богу, потому что от таких мыслей им стало бы ещё хуже.

А, в общем‑то, выглядели они счастливой троицей, и хотя руки их были покрыты волдырями, а рёбра — обтянуты кожей, глазки их сверкали, а зубки были белыми. Но только лишь зубки переставали стучать от холода, тело — ныть от угощений старого Нолла, а глаза не щипала сажа, они снова хохотали и болтали, свистели и свиристели, как кузнечики в июне или скворцы в сентябре. Иногда они ссорились и дрались, кусали и царапали друг друга, потому что никто ведь не учил их, как бороться по правилам — но всегда оставались добрыми друзьями. Бывало, забирались они в чужой сад отведать зелёных яблок или устраивали какую‑нибудь проказу зазевавшейся старушке — а чего ещё ждать от резвых трубочистиков?

Была в этих трёх оборвышах дикая сила необъезженных жеребят и легкая прыть ягнят, хотя выглядели они куда черней. И Старый Нолл, как ни старался, не смог их приручить. Не становились они ручными, и всё тут! Ночью спали они тихо и покойно, как младенцы в зыбках — все трое рядком на чердаке под крышей, лёжа на широченном соломенном матраце и соломенных подушках, прикрывшись обрывками одеял из старых мешков.

Старый Нолл был и по природе, и по привычке несносным и вредным скрягой, а поэтому просто терпеть не мог, когда кто‑то другой бывал весел, счастлив или просто толст. В иную минуту он готов был заживо содрать кожу со своих учеников. Но ведь ему надо было выжать из них всю работу, какую они могли сделать, а поэтому приходилось кормить мальчишек хоть какой‑то едой, чтобы душа у них оставалась в теле, а то люди Мэра стали бы выспрашивать, что да как стряслось. Весёлый нрав ребятишек просто выводил его из себя, но сколько бы он их ни лупил, трубочистики продолжали улыбаться. И ещё отвратительней мальчишки были ему оттого (а в глубине своего черного сердца он понимал это), что, как бы ни ненавидели они его, получив порцию соленых розог, дети ни разу не сделали ему ничего дурного.