Спящие от печали - [21]

– Мерзавец! Он решил издеваться надо мной! И ребёнком! Старая рухлядь. Если ты стал отцом на старости лет, изволь обеспечить!

Бухмин едва не плакал.

– Я не просил молока… – твердил он, прикрывая лицо руками. – Я ничего у тебя не просил! Иди к себе! Карауль молоко там. Иди! Зачем ты здесь?..

+ + +

Ему в самом деле трудно было понять, про что она каждый раз толкует, женщина с кожаными бантами у щиколоток. Его Лиза-снайперша застудилась в тех самых непролазных тёмных болотах и была бездетной всю их долгую жизнь. А тут ещё рядом с кричащей женщиной стал появляться какой-то вертящийся во все стороны обалдуй с блестящей серьгою в ухе. Он похлопывал Бухмина по плечам, сбивая с пиджака то ли пыль, то ли перхоть, и утешал:

– Ничего. Я как-нибудь всё улажу. Есть у меня на примете один ход. Юрист подсказал. А иначе ты с этой халдой не развяжешься. Уж я-то её знаю!.. Ишь, алименты она захотела! Не вытрясет она из тебя ничего. Отвечаю!

– Но… какие алименты могут быть, если у неё муж есть? – спохватывался Бухмин. – И… что скажет сварщик на это? …Не понимаю я!

Он даже топал и кричал в отчаянии, зажимая уши ладонями:

– Логика где?!!

– Важно как раз, чтобы сварщик об этом не узнал, – стоял на своём невозмутимый парень. – Иначе ты можешь попасть под его электрод. И тогда даже я не смогу тебе помочь. Сварщик – здоровый. И свирепый… Он, ревнивец, металл кромсает, как бумагу… Такого он тебе не простит.

– Чего – не простит?!

– Ничего не простит, – оттирал, отколупывал, отряхивал что-то с его пиджака странный парень с серьгою. – Слушай меня, родной! Тебе лучше вести себя тихо. Понял, нет? Тогда улажу – всё! Замётано.

+ + +

От частого этого похлопыванья в сердце поэта разрасталась тоска. И так, тоскуя, Бухмин продал поскорее своё жильё всего лишь за крошечный задаток, как раз этому самому обалдую, подсунувшему вместо обещанной и осмотренной двухкомнатной квартиры комнатушку-диспетчерскую. Парень, правда, помог с перевозкой вещей, хотя расплатиться не пожелал.

– Она потребовала свою долю! Для вашей крошки! – развёл он руками. – Я отдал этой халде всё до копейки. Но и того ей было мало!.. Грозилась сварщику рассказать. О вашем романе. И о том, что я тебе помогаю! Едва отделался от неё. Связался я с вами на свою голову… Пришлось, конечно, сэкономить немного на твоей площади! Так что, я с тобой в расчёте. Живи теперь спокойно, ветеран. Сочиняй куплеты.

И снова Бухмин ничего не понимал. Он лишь глядел, как зачарованный, на маленькие женские руки парня и на блестевшую нестерпимо серьгу в его ухе, да пытался унять дрожь небритого своего подбородка.

– А что за кольцо ввинчено здесь? Над окошком? – обеспокоился вдруг Бухмин; оно встревожило его видом своей никчёмности – крепкое одинокое кольцо из нержавеющей стали.

– Тебе не всё равно? …Может, клетка с канарейкой висела.

– С певчей? – обомлел поэт от своей догадки. – Где же она теперь?

– Всё певчее теперь сдохло! – грубо оборвал его обалдуй с серьгою.

– Разве? – ужаснулся Бухмин.

Парень рассмеялся девичьим тонким смехом и повторил громче:

– Сдохло всё, всё певчее, отец! А ты не слыхал?

– Почему? – расстроился Бухмин. – Сдохло?

– А чтоб не чирикало! Время наше такое… И я учился в детдоме играть на волторне! Ну, бывай, счастливчик. Судьбу благодари: живой остался. И не на улице, а под своей крышей. Нарвался бы ты на другого… Только я, вот, с тобой вожусь, как дурак. Тёплое жильё тебе, между прочим, надыбал. Здесь отопление работает! А мог бы ты, родной, в разрушенной многоэтажке оказаться, на горке, возле комбината. Цени!

– Да! Да! – с готовностью откликнулся Бухмин, не в силах оторвать взгляда от блеска круглой серьги в ухе парня. – Премного благодарен. За хлопоты. Вы ведь потратили на меня столько сил. А я вам никто, чужой человек… Не особенно удачно всё получилось, конечно, тем не менее – благодарен, особенно за то, что полки вы мне повесили. Растроган, да.

– То-то.

– Кольцо бы ещё убрать, если можно, – сконфуженно указывал поэт на окно, боясь ухода парня и незнакомой тишины, которая вот-вот подступит к горлу в одиночестве, как ржавая болотная вода. – Блестит оно очень.

– Да ты что, отец?! Погляди, на какой шуруп оно посажено! Его пальцами не вывернешь… Всё, я пошёл. А кольцо… Ничего, на что-нибудь сгодится. Оно есть не просит, правильно?

Блеснув круглой металлической серьгою, парень хлопнул в ладоши и пропал навсегда.

+ + +

Бухмин долго стоял среди узлов и чемоданов, разглядывая паутину в углах каморки и вдыхая нежилой запах помещенья с низким потолком, с давно небелёными бугристыми стенами. Они внушали ему, однако, чувство защищённости. Но в блеске висящего под потолком кольца чудилась ему невнятная, таинственная насмешка.

Он с трудом отводил взгляд, который своевольно возвращался всё к тому же стальному блеску, многозначительному и непонятному. От этого блеска хотелось избавиться немедленно – закрасить чем-то кольцо или обмотать его тряпкой…

Надо ли говорить, что уместилась в барачной комнате жалкая часть библиотеки Бухмина – всего четыре навесных полки, а ещё кухонный стол, старый диван из прихожей и стул. Но куда подевалось всё остальное, старый поэт не знал. И как петлю свил из старой простыни, разорвав её на части, не приметил, и как через блестящее кольцо протянул, запамятовал тоже. Так и висела она белым полукругом, не мешая особенно Бухмину, потому что сразу же болтающийся конец её он отодвинул в сторону, в самый угол окна, накинув там на какой-то кривой гвоздок, торчащий из рамы.