Спустя несколько времени - [7]

Однажды в больнице, потирая плохо выбритые щеки, Назаров сказал, щурясь от боли:

- У меня в голове сюжеты двенадцати рассказов. Лучшее, что я смог бы написать. Но я их так и не напишу.

И не было в его голосе ни скорби, ни отчаяния.

Только дома, выверив, по обыкновению, все свои впечатления, Складневу стало страшно: смог бы он так сказать о себе? С таким убийственным спокойствием?

Конечно, и в науке нужен талант. Но главное все-таки - работа, работа целого коллектива. Времена гениальных одиночек прошли. А художник всегда одинок в своих писаниях, и уже с первых страниц видно, талантлив он или нет. И еще: настоящий писатель чаще всего сознает свою значимость.

Каково же было Назарову, зная, сколько он мог сделать, однажды понять: не сделал, не состоялся?!

...Кончились воскресные дни, уезжали случайные гости. И Складнев представлял, как Назаров, ссутулившись, в наброшенном на плечи пальто (дача плохо отапливалась) бродит из комнаты в комнату, останавливается у комнаты матери и со страхом прислушивается - жива ли?

Мать имела на него огромное влияние. Тут была не просто любовь, а нечто большее. Старухе было за восемьдесят, но ум ее был ясен, память цепкой. Она сразу разглядела безопасность Складнева, а также то, что из него при случае можно извлечь пользу - все-таки врач, наверняка со связями. И еще ей нравилась молчаливость Складнева и то, что он не лез к Андрюше со всякими просьбами. А просителей всегда было пруд пруди, с чем только не шли: написать вступление для книги, дать рекомендацию в Союз писателей, заступиться на товарищеском суде, помочь сложить в бане печку, и черт знает что еще. Заходили какие-то типы и просили денег. И Назаров отдавал последнюю десятку без всякой надежды заполучить ее назад.

А с деньгами у Назарова случались перебои: печатали его редко, поденную же работу - рецензирование, обзоры - он не брал, говорил, что не умеет рецензии строчить, ляпнет не то, а человек и пострадает, писатель-де всегда на свой аршин меряет, и в критики ему лезть не пристало.

Складнев ничего не просил, всегда приезжал один - у жены находились свои дела. Марфа Кондратьевна терпеть не могла женщин, считала, что у всех у них "дурной глаз", что они сглазят Андрюшу, а то и голову, чего доброго, заморочат.

На даче Складнев первым делом брал тряпку, заново перемывал посуду, сам накрывал на стол, предварительно обдав клеенку кипятком. "Вы уж не сердитесь, Марфа Кондратьевна,- говорил в таких случаях Складнев,- я ведь одно время санитарным врачом работал. А санитарные врачи все со сдвигом".

И Назарову и Марфе Кондратьевне нравилось, как Складнев накрывает на стол, как нарезает лимон тонкими ломтиками.

"А ведь в трезвых застольях что-то есть,- сказал однажды Назаров.Раньше интеллигенция чайком больше баловалась..."

На даче было одно место, разительно не похожее на все остальные кабинет Назарова. Назаров приглашал туда редко, и Складнева всякий раз поражало: такой порядок, такая чистота царили в нем, что ему на ум приходило сравнение с девичьей спальней, хотя никогда он эту спальню не видел.

Кабинет был просторный, светлый, с окнами на березовую рощу - тут хочешь не хочешь, думал Складнев, а начнешь писать. У окна стоял массивный письменный стол, две стены в застек-ленных, фабричной работы, стеллажах с книгами, третья же, у входной двери, свободна, на ней висела чья-то гипсовая маска, картина, написанная маслом, по манере напоминающая Сезана, и хороший фотопортрет Марины Цветаевой. Солидный кабинет солидного писателя. Но как-то уж холодно, рационально и совсем не в натуре Назарова. И Складнев ничуть не удивился, узнав, что Назаров работает вовсе не здесь, а в крохотной, как чулан, боковой комнатушке, в которой царил невообразимый ералаш. Книги лежали на полу, на продавленном диване, подоконнике, стены увешаны плохо выделанными звериными шкурами, ружьями, патронташами и прочей охотничьей справой. И пахло здесь остро: ружейным маслом, едким табачным дымом, зверем.

Работал Назаров за обычным канцелярским однотумбовым столом и все свои музыкальные, наполненные запахами и шорохами рассказы отстукивал на старенькой, купленной еще в студенческие годы пишущей машинке "Москва".

Как-то он признался: "Я в той светелке намерзнусь, надумаюсь - и сюда, в берлогу. Замысел у меня обычно там рождается. Поверишь, пока бегу вниз, боюсь все из головы вытрясти. Потому на машинке я сначала вроде заготовки делаю и откладываю на недельку, на две, а то и на год. А потом уже тачать начинаю основательно, мутную водичку этак раз десять сливаю, пока не почувствую - звенит. В лучшие времена я из светелки в берлогу раза по три с лестницы скатывался. Один раз так хряснулся, что неделю присесть не мог".

Вообще же о творчестве, о самом процессе Назаров говорить не любил, да Складнев и не спрашивал: дело это всегда тонкое и деликатное, и его бесило, когда какой-нибудь пронырливый газетчик лез к Назарову со своими вопросами: как вы пишете? Сидя или стоя, как Хемингуэй? И не ставите ли, как Флобер, ноги в таз с холодной водой? Назаров обычно отшучивался. Одного кинорежиссера он с серьезным видом убеждал, что замыслы его лучших рассказов у него возникли в... бане.