Спроси у зеркала - [22]

Лутовинина наконец отозвалась:

— А за что мне тебя прощать? Можно подумать, ты мне гадости делала. Ты ж их делала себе, а не мне. Себе, понимаешь? Мне-то как раз глубоко фиолетово, кто кого использует — они тебя, или ты их. Твои проблемы. Я только пыталась тебе объяснить, что ни к чему хорошему это тебя не приведет. А ты несешь пургу какую-то про меня, про Генку. Знаешь ведь прекрасно — никогда между нами ничего не было. Он мне и не нравился никогда, в отличие от некоторых. Да и я ему тоже никогда не нравилась. По крайней мере, я не замечала, чтобы он когда-нибудь проявлял ко мне что-то, что можно было бы вынести за рамки дружбы. Так что успокойся насчет меня, уж кто-кто, а я-то у тебя Генку не заберу.

Сметанникова оживилась:

— Да-да, я же все понимаю! Конечно, вы же с Генкой просто друзья, и все! Да и как ты могла бы у меня его забрать — мы же с тобой подруги, а ты ведь знаешь, как я по нему сохну! Знаешь, Лар, я его так люблю, так люблю! Не знаю, существует ли на свете что-нибудь такое, на что бы я ради него не пошла. Если надо будет — жизнь отдам, надо будет — убью кого угодно ради него, сто пудов убью! Об остальном и говорить не стоит. Уж, по крайней мере, исполню, не задумываясь, любое его желание, любую прихоть, чего бы только его средняя нога не захотела, стопудово! Я от него просто тащюсь! Вот только он, баклан, ни хрена не въезжает, сволочь!

Лариска все еще натянуто, не особенно дружелюбно, ответила:

— Ну и тащись себе в тряпочку — какие проблемы?! Чего на людей-то бросаться?

Юлька забежала на пару шагов вперед Лутовининой, заискивающе заглянула в глаза:

— Лар, ну я же извинилась! Ну прости ты меня, шизу! Это ж я не от злости на тебя, сугубо от любви к нему. От невзаимной любви, от безответной, понимаешь? Я ведь против тебя никогда ничего не имела, ревновала только страшно: на меня-то он внимания никогда не обращал, а тебе и портфельчик поднесет, и делами поинтересуется. Знаешь, как мне было обидно? Но это уже в прошлом, я уже все поняла. Я теперь совсем другая стала, ты мне только помоги удержаться. А то меня при виде пацанов колбасит, я шизею, блин!

Лутовинина не ответила. Сливка перестала заглядывать ей в глаза, снова пошла рядом. Помолчала несколько мгновений, потом вздохнула тяжко-тяжко, улыбнулась приторно-сладко, и добавила:

— Вот только, знаешь, я все равно ни о чем не жалею. Больше того, только и жду, как бы он опять про меня вспомнил. И тогда я буду самым счастливым человеком на свете!

Лариска заинтересовалась:

— Что значит 'опять'? Кто 'он' — Горожанкин? И почему 'опять'?

— И-эээх, Лариска-Лариска, какое же ты еще дитя! Потому 'опять', потому! Потому что это он меня толкнул в этот омут, Геночка любимый, сволочь! Он показал, что такое настоящая жизнь, он! Прикинь, да — если бы не он, я бы до сих пор девочкой нецелованной землю топтала, как ты.

Лариска аж остановилась. От любопытства аж захватило дух:

— Горожанкин?!! Да ты что?! А я ж ничего и не знала, даже не догадывалась! И когда ж это вы снюхались?

Юлька опять вздохнула:

— Эх… Когда-когда. Тогда. Неужели и правда не догадывалась?

— Нет, — Лутовинина искренне покачала головой. — Честное слово! И Валерка, по-моему, тоже, по крайней мере, он никогда ничего об этом не говорил, даже не намекал. Так когда?

— Давно. Так давно, Лариска, ты не представляешь! Уже три с половиной месяца! Уж ты-то знаешь, как я от него тащюсь, знаешь, что ради него на все готова, абсолютно на все, без исключений. Да в том-то и беда, что он, сволочь, никак не мог понять, что только я и готова ради него на все. Но теперь-то уж точно знает. Так вот, сижу я, значит, три с половиной месяца назад дома, рыдаю, горькую свою судьбинушку оплакиваю, женскую свою невостребованность, нелюбимость, короче. А вечером, когда уже стемнело, Геночка вдруг позвонил, потребовал, чтобы я в подъезд вышла, да не к лифту, а на лестницу. Я офигела, блин! Вот он, думаю, самый мой счастливый миг! От радости как была в халатике, так и выскочила. Прикинь, да, даже не переоделась — какой там на фиг переодеваться, когда сам Геночка меня на лестнице дожидается! Только куртку накинула на плечи. Да только мне самой пришлось его ждать почти полчаса. Стою, значит, на лестнице, темно, ни единой лампочки. Приколись, блин — стремно, и в то же время думаю: хвала тебе, неизвестный архитектор, за то, что лестницу отдельно от квартир и от лифта организовал, не иначе, сам пацаном намаялся от отсутствия укромных мест. Короче, колбасит по полной. То ли от прохлады — не май месяц, а вечером, да в мрачном, блин, подъезде, совсем не жарко, если не сказать — откровенно холодно. А может, и не от холода, может, как раз наоборот — от нетерпения плющит. Уже решила, что это он, гад, прикольнуться так вздумал. Только было собралась уходить, как слышу, этажом ниже дверь хлопнула, и кто-то поднимается. Стою, молчу, а сердце бухает, как царь-колокол, наверное, когда-то звонил.

Сметанникова на мгновение замолчала, взглянула на яркое солнышко, зажмурилась крепко-крепко, улыбнулась плотоядно, потом продолжила:

— Знаешь, это, по-моему, был самый кайфовый момент в моей жизни, момент ожидания счастья. Поверь мне — ожидание счастья куда кайфовее самого счастья! А потом была проза жизни…