Спринтер или стайер? - [2]

Меж тем отец на двух трамваях продвигался к своему рабочему месту. Он мог бы доехать троллейбусом без пересадки, но троллейбус на этой линии всегда ходил перегруженный; одержимо продирающиеся к выходу пассажиры могли не то что отдавить — размозжить ноги. А трамваи, облюбованные отцом малыша, ходили полупустыми. Отец малыша выбирал себе местечко на задней площадке прицепного вагона, он стоял спиной к выходящим, предоставляя их косолапости лишь задники калош. Правда, и после второго трамвая приходилось еще пешком идти несколько кварталов, но это было лучше, чем подвергаться опасности троллейбусной давки. Приарбатские переулки, по которым пролегал путь отца малыша, содержались в чистоте и порядке, в гололед были посыпаны рыжим песком, тут не поскользнешься, не споткнешься, иди хоть с закрытыми глазами.

В положенный час, минута в минуту, отец малыша появлялся на дистанции, начинавшейся от угла Серебряного переулка и кончавшейся у магазина «Консервы». И хотя тут не было и полутораста метров, отца малыша следовало считать стайером, а не спринтером, поскольку за восьмичасовую вахту ему предстояло отмерить эту дистанцию не менее ста раз. И это не считая разминочного переступа, неспешного, с перевальцем шага на месте, необходимого для сохранения формы.

Поздоровавшись со своим двойником — тот же прорезиненный плащ, черная кепка, кожаные перчатки и блестящие калоши, — отец малыша сразу принял старт. Для начала всегда хорошо пройти дистанцию раза два без остановки, обретается второе дыхание, улавливается ритм уличной жизни, который при всей своей кажущейся одинаковости всякий раз иной. Это трудно объяснить, да и не в объяснении дело, но многолетний опыт научил отца малыша, что на протяжении дня без видимых причин уличный ритм меняется: движение людей и машин то становится быстрее, порывистее, нервнее, то затихает в сонливом покое; порой воздух, словно электричеством, насыщен ожиданием происшествий, порой благостно умиротворен. Нельзя предугадать все приливы и отливы, но чувствовать их обязан каждый, кому доверено наблюдение за такой улицей, как Арбат.

Кажется, велика ли забота проследить, чтобы на твоем участке ничего не случилось, когда в черной бронированной машине с непробиваемыми стеклами, сопровождаемый еще двумя машинами, набитыми вооруженными людьми, Сталин едет на дачу, а потом возвращается назад? Да, велика! Для этого надо в течение всего остального времени неусыпно наблюдать за уличной толпой, за машинами, промелькивающими мимо, за парадными и подворотнями, выходящими на улицу, за школьниками, идущими в школу, что в Старо-Конюшенном переулке, за учащимися Вахтанговского училища, за мальчишками и девчонками, слепо мчащимися в магазин патефонных пластинок, за служащими райсанупра, сберегательной кассы и магазина военной книги, за няньками, ведущими своих питомцев полюбоваться золотыми рыбками и черепашками в зоомагазин, за зрителями, стекающимися по вечерам к Театру имени Вахтангова и оперной студии Чайковского, за посетителями киношки «Аре», за хозяйками, спешащими в диетический магазин и Смоленский гастроном, за больными, ковыляющими к поликлинике в Серебряный переулок, за студентами, облюбовавшими кафе-мороженое не столько ради пломбира, сколько ради портвейна «Три семерки», за парочками, ищущими уединения в поздние часы, за почтальонами, работниками Мосгаза и Могэса, за врачами скорой помощи и неотложки, за крысоловами и клопоморами, за собаками, кошками, голубями, галками, воронами и воробьями. Непосвященному кажется, что жизнь Арбата протекает, как и жизнь других улиц, подвластная внутреннему закону, а также светофорам и правилам уличного движения. Быть может, тут несколько чаще и требовательнее звучат свистки милиционеров, призывающие к порядку граждан, ступивших с тротуара на мостовую, чуть энергичнее машет жезлом краснорожий старшина, прогоняя машину к Смоленской и Арбатской площади — и только. Чепуха!

Вся арбатская толпа, весь арбатский транспорт, вся жизнь Арбата подчинены незримой дирижерской палочке. Эта палочка не позволяет людям задерживаться на углах, праздно глазеть по сторонам, слоняться без толку от витрины к витрине. Тихое: «Проходите, гражданин!» — неумолчно шелестит над Арбатом. А порой обходится без слов: кого-то подтолкнули, неприметно, но цепко взяли за рукав, где-то там нажали плечом — и рассосалась пробка, разбилось кучное шествие. Иной машине вдруг велят свернуть в переулок или прижаться к тротуару, а иную прогонят на красный свет. Для того чтобы ничего не случилось в те ответственные минуты, когда бронированная машина мчится к Матвеевскому или из Матвеевского назад в Кремль, должно ничего не случиться во все последующие минуты, часы, дни, недели, месяцы. Арбат должен быть улицей без происшествий, только тогда есть гарантия полной безопасности, ведь никто не знает, к чему может привести самая маленькая малость…

А для этого Арбат надо знать. Люди, живущие на участке отца малыша, даже представить себе не могут, как много он о них знает. Когда долго приглядываешься к чему-то, обнаруживаешь удивительные подробности, да и вообще начинаешь видеть все по-иному, будто сквозь мощные увеличительные стекла, способные пронизывать шторы, занавески, даже стены.