Спор с безжалостной судьбой - [8]

Так случается: сон очарованный,

Настоящее прячется вдруг,

И является край заколдованный,

Семицветный светящийся круг.

Торжествующе звуки проносятся —

Трибунал обвинительных снов, —

И у Слова молитвенно просятся

Стать словами смиренных стихов.

«Темнеет небо понемногу…»

Темнеет небо понемногу,

Ложатся тени на дома:

День позади — и слава Богу.

Я не сошёл ещё с ума.

И не повесился в уборной,

Иль, разогнав мотоциклет,

Какой-нибудь дорожкой горной

Не ахнул через парапет.

Напротив, я ещё куражусь:

Кому-то льщу, кому-то вру,

Чего-то жду. И не отважусь

Пресечь позорную игру.

Зане я понял непреложно,

Всё потеряв и всё сгубя,

Что если ненавидеть можно,

То только самого себя.

«Терпи и жди, и всё осуществится…»

Терпи и жди, и всё осуществится…

А если я уже не в силах ждать?

Зачем же сердце продолжает биться,

Не хочет и не может перестать?

Затем, что есть и в неосуществленье

Осуществленье предопределенья —

Избранничества горькая печать.

«Тот же вечер, тот же воздух…»

Тот же вечер, тот же воздух

Те же миллионы раз.

Всё, как было, всё, как прежде,

Всё бессмертно, всё всегда:

Загорается надежда,

Обрывается звезда.

Жизнь плетётся понемногу,

Скучно, холодно стареть.

Есть, что вспомнить, слава Богу.

Значит, можно умереть.

1950-е

«Ты говоришь:“поэзия”,“любовь”…»

Ты говоришь: «поэзия», «любовь»…

Встаёт луна, на медный таз похожа,

И снова в жилах закипает кровь:

Опять весна.                    

«Ну, хорошо. И что же?»

Всё это, друг, я знаю без тебя

И без тебя всё сознаю и вижу,

И даже то, что, всё навек сгубя,

Я тридцать лет пропьянствовал в Париже.

«Ты мне больше не снишься. Наверно…»

Ты мне больше не снишься. Наверно,

Мы с тобой рассчитались давно.

Всё продумано, всё правомерно,

Всё до ужаса предрешено.

Подытожены мысли и чувства,

Пересмотрены схватки с судьбой:

Раньше «так говорил Заратустра»,

А теперь — океанский прибой.

«Тысячелетья не было ответа…»

Завидую тебе: перед тобою дверь

Распахнута в восторг развоплощенья!

Георгий Иванов

Тысячелетья не было ответа,

И задавать вопрос уже смешно…

Врывается бездомная ракета

В открытое отчаяньем окно.

И гаснет мир в лучах чужого света…

Но если гибель миру суждена,

Как суждено нам всем уничтоженье,

Не всё ль равно — весна иль не весна,

Не всё ль одно — война иль не война

Таят в себе «восторг развоплощенья»?

«Ужель не слыша, не дыша…»

Ужель не слыша, не дыша,

В каком-то сне оцепенелом

Томится сорок дней душа

Над разлагающимся телом,

И рвётся в этот мир она,

Как надоедливый проситель, —

О, неужели так страшна

Её небесная обитель?

1953

«Уплыву от той развилки…»

Уплыву от той развилки,

Где она сошла на берег.

Не разбил души-копилки?

Не устал в бессмертье верить?

Вот и помнить стало трудно

Мамы верную заботу:

— До сих пор не спишь ты? Утро!

Как же встанешь на работу?..

Не вернуть и в мире вечном

Незабытых несвершений.

Не увижу милой тени

В том обличье человечьем.

О, наивность детской веры

В матерьяльность наказаний!

Паруса моей галеры

Не наполнит свет мечтаний.

Август 1987

«Что, если все — о, все без исключенья…»

Что, если все, о, все без исключенья:

Христос, Лао-Цзе, Будда, Магомет, —

Не то чтобы поверили виденьям,

А просто знали, что исхода нет,

Что никогда не будет воздаянья,

Там пустота и ледяная тьма,

И лгали нам в безумьи состраданья,

Чтоб жили мы, а не сошли с ума?

«Что смерть? Простая пересадка…»

Что смерть? Простая пересадка

Из мира этого в иной,

Где мы, хоть это и несладко,

Уже стоим одной ногой.

«Младенца ль милого ласкаю,

Уже я думаю» — дитя,

Тебе я место уступаю,

Но день придёт и для тебя.

Есть тайна страшная в Творенье,

Её не разрешить вовек

Ни торжеством, ни вдохновеньем,

И эта тайна — Человек.

1988

Юбилей

Всё, что жизнь мне обещала,

Разлетелось, прахом стало.

Всё, что мне судьба дала,

Уничтожено дотла.

Тридцать лет прожил в Париже.

Тридцатью годами ближе…

Вот теперь и попляши:

Легче будет для души.

«Я давно примирился со всем…»

Я давно примирился со всем,

Я давно ко всему безразличен,

Как лакей, я со всеми приличен,

Как послушник, не спорю ни с кем.

Никаких доказательств не нужно,

И доказывать — просто смешно:

Предрассветное небо жемчужно,

Потому что жемчужно  оно.

«Я ем и пью, хожу в редакцию…»

Я ем и пью, хожу в редакцию,

Пишу газетные статьи.

А между тем живу в абстракции,

В нирване, в полузабытьи.

Живу в тупом оцепенении,

Следя в полуночной тиши

За судорожным сердцебиением

Моей затравленной души.

«Я жду письма, но от другой Марины…»

Я жду письма, но от другой Марины.

Я жизнь люблю. Но разве это жизнь?

Поют гудки, блаженствуют витрины,

Клубится прах покинутых отчизн.

Но, может быть, прощенье — как отмщенье:

В конце концов — такое же клеймо…

И, заблудившись в перевоплощеньях,

Я позабыл, что получил письмо?

«Я иду вдоль берега морского…»

Я иду вдоль берега морского.

Волны спят. Чуть серебрится мгла.

Может быть, сегодня для другого

Ты письмо на почту отнесла?

Может быть, ты обо мне забыла:

Мало ли что грезится во сне?

Но за то, что ты хоть миг любила,

Навсегда останься музой мне.

Я иду. Я задыхаюсь морем.

Господи, какая синева!

Тихо всё, в синеющем просторе

Ночь вписала звёздные слова.

Милый друг, ты, может быть, далёко,

Может быть, ты в стороне чужой…

Я иду вдоль моря одиноко.

Я иду, и ты идёшь за мной.

«Я медленно околеваю…»

Я медленно околеваю,

Торжественно схожу с ума