Сполошный колокол - [9]

Федор вошел стремительно и сразу сел к окну, смотрел жадно, властным движением руки позвал племянника к себе:

— Смотри!

Вдоль по берегу Великой, словно пасть, полная зубов, — стена. Башни по стене круглые, высокие, недоступные.

— Что видишь?

— Вижу, как грозен Псков.

Дядюшка всплеснул руками. Словно две золотые рыбы выпрыгнули из своей стихии и канули. И точно канули: утонули в соболях озлащенные перстнями и кольцами волшебные руки Федора Емельянова. Великие руки купеческие. За этими руками грустная матушка-Русь следила с надеждой. В эти руки лилось, и сыпалось, и падало то, чего не было в бесчисленных, немереных землях русского царя, — серебро и золото.

Дядя, владелец рук своих, еще мгновение назад протягивал их племяннику и вот — упрятал.

Опять заиндевело умное лицо Федора Емельянова. В глазах — пустота, губы подобрались и легли одна на другую проволоками, голос поскучнел, пошли в нем скрипы, словно сосновое полено на лучину щепали. А все из-за того, что племяш не на возы, груженные хлебом, воззрился, а на крепостную стену.

— Хотел спросить тебя, Донат, — прикрикнул дядюшка, — как же это бросил ты отцовское наследство, пять возов отборнейшего иноземного товара: серебро, китайские шелка, китайский фарфор?

— До богатства ли, когда на глазах убили отца?

— Но знаешь ли ты, кем бы ты был во Пскове, и твоя мать, и твои сестры, если бы вы вернулись на родину с вашими возами? И знаешь ли ты, кто вы теперь без этих возов?

— Знаю. Я нищий. — И положил руку на тяжелый свой пояс.

— Ты купец. Купец, на плечах которого осталось хотя бы подобие платья, не теряет надежды разбогатеть… И тряпки можно обменять с выгодой. Но если у купца пять возов драгоценных товаров, он удесятерит свое состояние, а удесятерив, умножит его во сто крат… И тогда является миру купеческий род, богатство которого уравнивает его с силой самых древних княжеских фамилий. — Глаза у Федора Емельянова опять заблестели, но огонек в них сидел свирепый. — Ради одного тычка шпагой ты бросил все, что скопил отец по крохам в ежедневных трудах. Ты предал отца.

— Я? — Не дай Бог, была бы в этот миг у Доната шпага в руках. — Я, который отомстил за смерть отца, предал его?!

— Ведаешь ли ты, как дороги мы, торговые людишки, нашим государям! — закричал Федор. — Если мы улыбаемся — народ ликует, если мы плачем — народ рыдает. Мы — всё! Изобилие и голод, победы и постыдное бегство.

— Но я мстил за смерть отца! Святая месть стоит пяти возов барахла. Можно ли стерпеть…

— Купец должен терпеть. Для купца нет ничего выше, чем его товары. Ибо, говорю я тебе, благополучие купечества — благополучие царства. Понимаешь ли ты это?

— Нет! — Донат топнул в ярости ногой. — Нет!

У Федора поднялись брови. Улыбнулся.

— А кровей ты, парень, наших, емельяновских. Жалею, что не купцом рожден. Те пять возов я тебе не смогу простить, племяш. Оставил мать без куска, без приданого — сестер-невест, дом свой — без имени.

— Я саблей добуду и славу, и хлеб, и приданое.

Федор Емельянов расхохотался:

— Пробуй! Вот тебе писулька. — Достал из ларца заготовленное письмо. — Пойдешь в Стрелецкий приказ. В стрельцы тебя возьмут — мое купеческое имя тебе порукой. Но мой дом отныне для тебя закрыт. Не люблю, когда при мне топают ногами. Дослужишься до полковника — приходи.

Хоть и зол был племянник на дядюшку своего, а письмо взял.

«Умница!» — похвалил его про себя Федор.

А в насмешке не смог отказать своему степенству:

— Вновь поверстанные стрельцы получают жалованья три рубля в год. Прощай! Копи сестрицам на приданое.

Федор отвернулся от Доната и с жадным любопытством прильнул опять к окну.

Через Великую по льду тянулись обозы с хлебом. Большие деньги затратил на этот хлебушек Емельянов.

Другой бы разорился, а Федор уже прикидывает, какая будет ему прибыль от этой «невыгодной» сделки. Красная цена хлебу — девятнадцать алтын за четь. Скупал же его Федор у псковских дворян по тридцать шесть алтын и четыре деньги. Цена высокая, и Москву она радовала. Теперь шведам придется покупать дорогой хлебушек! Правда, денег они платить не будут, хлеб получат в зачет тех ста девяноста тысяч рублей, которые Московское государство должно королеве за перебежчиков… Потому-то и не жалел денег Емельянов. На эти деньги покупалась дружба, спаянная государственной тайной, с самим государем. Да ведь убытки-то купец и не собирался терпеть. Вместо двенадцати тысяч четей он с воеводой Собакиным скупил весь псковский хлеб. А землякам-то есть надо! Голод, говорят, не тетка, и по пятидесяти алтын за четь будут платить… Беднякам, конечно, тяжело придется. А что делать? Всему свету мил не будешь. Дворяне-то, что повиднее да поумнее, за Федора Емельяновича Бога молят. Поднажились! Нащокины, Чиркины, Туровы… Самые сильные люди Псковщины. У них-то теперь в кошельках туго. Стало быть, за Федора грудью пойдут, коли — упаси Бог! — какая смута.

Ухнула бешено дубовая дверь внизу: племянничек дом покинул.

Федор прищурил левый глаз, но улыбнулся. Перебесится парень — человеком будет. Да и ничто не могло рассердить Емельянова в тот счастливый миг. Спорилось дело денежное, купеческое, живое.