Сполошный колокол - [2]

Многому заграница научила Доната, а пил-таки по-старому. Безудержно, не щадя ни денег, ни ближних, ни себя, ни вина самого. Вино же границ не разумеет. В такую Донат радость впал, что притащил к своему костру шведского офицера, наемника из немцев Рихарда Зюсса.

Рихард Зюсс, бывалый солдат, пил много, и всегда на дармовщину.

Пил Зюсс и свинел. Норовил кости глоданые Донату в рот сунуть. А Донат не обижался. Он этого Зюсса в губы целовал. Шапку ему соболью подарил. Обещал дочь старшую, Варю, красавицу синеокую, в жены отдать. Зюсс был согласен. Вино пил, еду ел, подарки за пазуху клал и на Варю смотрел немигаючи.

Доната от гульбы вширь несло. Пьет в лесу, а лес не пьян. Гоже ли? Загорелось позвать на пир русских стрельцов.

— Этого никак нельзя! — замотал головой Рихард Зюсс.

— Почему же нельзя-то, дружище ты мой глазастенький? Им небось тоже выпить хотца… Да пойми ты, Зюсс! Они ж братья мне. Они ж свои, родненькие. Пойми ты, Зюсс! Вот земля, — схватил Донат горсть земли, Зюссу под нос тычет, — за межою такая же земля-то. Только у этой — нюхаю, а запаху нет. А за межою, за межою, Зюсс, у земли — дух! Потяни в себя ноздрями — в голове круженье пойдет. Я ту землю, за межой, как хлеб скушаю.

Донат вскочил, бросил под ноги горсть земли, придавил каблуком:

— Пойду землицы той возьму. Не то, Зюсс, помру от нетерпежу, не дождусь утра.

— Назад! — крикнул Рихард Зюсс. — Нужно знать порядок!

— Зюсс, глупый! Ты погляди — небеса-то сереют. Скоро я насовсем уйду на родину, а сейчас только подышу землицей. Со стрельцами, с мужичками нашими чару хвачу.

— Нельзя! — Зюсс поднялся, глаза блестели стеклянно. — Земля пахнет одинаково. Нужно знать порядок.

— Зюсс, дружище! — Донат размахнул руки. — Все радуется нынче. Все поет. А ты — порядок. Пей!

Зачерпнул ковш из ведра, протянул немцу. Тот выпил. Донат взял у него пустой ковш, зачерпнул себе, выхлебал, зачерпнул еще и пошел к тихим русским костеркам.

— Назад! — закричал Зюсс, багровея.

Донат, не оборачиваясь, махнул успокоительно свободной рукой.

Зюсс подбежал к одному из своих солдат, приложился к пищали, прицелился и стал ждать.

Донат подошел к меже. Стал на колени, поклонился родине. Поднялся, шагнул в Россию, и тут грянул выстрел. Ковшик выпал из руки Доната. Донат оглянулся в удивлении и упал на спину. И умер бы, но вспомнил о желании своем: отведать землицы родимой, как хлеба родимого. И он потянулся рукою, и рука птицей полетела по ночи и летела долго, дни и годы, как летают в неведомые края за живою и мертвою водой. И нашла-таки рука землю, и черпнула из нее, и принесла ко рту.

Услышал Донат скрежет отворенной заслонки, пахнуло жаром русской печи, и пахнуло испеченным на дровишках сосновых, на гуще квасной взошедшим, на мельнице, на реке малой смолотым, на поле росном скошенным, на просторе ветровом сеянным, у ребятушек малых отнятым, слезою горькою политым, сладостным русским, русским, русским хлебом.

Стрельцы подбежали к Донату.

Донат был мертв.

Воззрились на Зюсса. Зюсс стоял, скрестив на груди руки, расставив ноги. Он был слугою Порядка и смотрел на русских свысока. Он смотрел не мигая. За спиною его рыдали, небо было серое. Ни кровинки на нем, как и на лице успокоившегося, выполнившего долг солдата из немцев.

И вдруг очутился перед Зюссом Донат-младший. Выхватил у Зюсса из-за пояса шпагу и ткнул ею немцу в грудь.

Солдаты Зюсса и шевельнуться не успели, а Донат матушку за руку — и к своим через границу. За братом и матерью перебежали границу сестры Варя и Агриппина и трое меньших.

Шведские солдаты встрепенулись. Но только один из них склонился над упавшим Зюссом. Остальные ринулись к беспризорным возам убитого купца.

Ордин-Нащокин

Время живет человеческой жизнью. Катило себе без зацепочки, подремывало, а случилось убийство — полетело кувырком, о пеньки да коряги раздираясь до крови: крик, возня, бестолочь.

Гонец во Псков. Воеводу ночью с постели подняли! Воевода Никифор Сергеевич Собакин спросонья, осердясь, полгорода на ноги поставил. Люди — в поту, с коней — пена. Все при деле, с испугу бумаги пишут, а дела нет.

Наконец, утром уже, солнышко взошло, вспомнили про дворянина Афанасия Лаврентьевича Ордина-Нащокина. Он со шведскими комиссарами думными не один год государственную межу выправлял, языки знает.

У толмача слово мертвое. А когда сам про свое говоришь, когда на глаза — глаза, на окрик — окриком и слезой — на слезу, тут за государственным бессердечием не схоронишься.

Предстал Афанасий Лаврентьевич пред очи Собакина, слушал его одну минуту, все понял. В другую минуту сидел уже на коне, через десять минут выезжал из городских ворот.

Был мрачен дворянин. Приспичило — вспомнили Ордина-Нащокина. Знают: дело будет сделано быстро и с выгодой. Оттого ли вспоминают редко. Дай шустрому ходу — он и тебя обскачет. Ныне Москве занадобились толковые люди. При нынешнем государе толковый человек любого родовитого боярина потеснит. Государь до умных охотник.

И стоят вокруг него родовитейшие, аки цепные некормленые псы. Друг на друга косятся, друг на друга рычат, ну, а коли пришелец объявится — сворой на него: в глотку ему, за ноги, за руки — на части.