Сполохи - [56]

Иевлев вошел в калитку, размышляя, куда идти дальше — к пруду, где был, казалось, весь лагерь — там стоял галдеж, как на каком-нибудь новоземельском птичьем базаре, или к спальному корпусу, и увидел в конце аллеи торопящуюся навстречу дочь. Платьишко прилипло к ее мокрому телу и было в темных пятнах, темная полоска лежала поперек груди, кончики распущенных светлых волос были тоже мокрые. Она вскинула вверх тонкую руку с растопыренными пальцами, серые глазки сияли.

— Я увидела автобус и решила подойти посмотреть тебя, я все автобусы встречала, — тяжело дыша и прижимаясь к Иевлеву, сказала Надюша. — Как мама? Сережка? Мое письмо получили?

— Все хорошо, и все получили, — отвечал Иевлев, обнимая девочку за плечи и касаясь губами двух счастливых ее макушек (они были заметны, правда, лишь при очень короткой стрижке).

— Я ведь тебе говорила: это не лагерь — прелесть! Столько девочек знакомых, такие вожатые! Игорь Иванович придумал для нашего отряда девиз: «Зарубился сам — заруби товарища!» Директор, конечно, против, а Игорь Иванович — он альпинист, студент юридического… Все вожатые — из юридического, такие умные, папа… Игорь Иванович и говорит: «Так это же первая заповедь альпиниста!..» «Заруби товарища…» — Надюша весело рассмеялась, высвободилась на минуту и сделала неуклюжее движение, словно опускала тяжелый кованый колун на несчастную голову. — Конфет привез?

— Еще бы!.. — усмехнулся Иевлев.

Надюша запустила руку в сумку и тотчас на ощупь нашла бумажный пакет с конфетами.

Обнявшись, они прошли тропинкой через парк, свернули в аллею, потом снова пошли тропинкой, но уже другой.

Надюша рассказывала, кто нынче попал в одну смену с нею.

Таня Жуковская, или Жучка, — угловатая застенчивая девочка, любящая и умеющая петь, рисовать и… драться с мальчишками. Дежурные по столовой всегда подсовывают Жучке в тарелку сахарную кость.

Веселый троечник Фэлька Балабанов — на своих «Четырехзначных математических таблицах» заделал надпись: «Уважаемому коллеге Балабанову от проф. Брадиса».

Сочинитель эссе и стихов Лев Пробормотаев, а попросту Левка, Левка Зарецкий — глобальные проблемы, латынь, Критий и Феромен, криминалистика, стенография, венецианская архитектура, аэродинамика, новогодние почтовые марки стран и континентов, самоучитель игры на гитаре и еще черт-те что, всесторонний охват, и все, понятно, всерьез, на два-три дня, до новых потрясающих идей (Пробормотаевым Левка стал по причине никуда не годной дикции. «Пробормотал Пробормотаев…» Кто-то высказал предположение, что Левку должны понимать лягушки).

Миша Бабак — долговязый и самый сильный мальчишка двора. Бегает в драных техасах, без рубашки и майки, но с газовой косынкой, повязанной на шее, — выпросил у девчонок. Во время недавнего похода шли строем и вожатые завели «речевку». «Кто шагает дружно в ряд?» — «Это наш большой отряд!» — отвечала хором всякая старательная мелькузня, ребятам из первых отрядов снизойти до «речевки» было как-то неловко. — «Кто шагает дружно в ногу?» — «Это старшим на подмогу!..» — радостно поясняла мелькузня. И снова: «Кто шагает дружно в ряд?» — «Это я — большой Бабак!» — громко сказал вдруг добродушный Мишка.

Еще здесь были Зина Лащ — хрупкая, миниатюрная девочка, Маша Анцыпорович — полная противоположность Лащишке, Ваня Кукин, или Иван Иванович, он же Помидор — по его круглым щекам постоянно разлит яркий румянец, Алка Карлос, «которая живет на крыше», и многие другие Надины знакомые. Словом, смена подобралась на славу.

Шумные купальни остались в стороне, и перед отцом с дочерью открылась глухая часть пруда, устье медленной речки. Берега были низкие, на противоположной стороне виднелась полузатопленная плоскодонка, возле которой разговаривал сам с собой коростель, великий пеший путешественник. Кричал петух, и в его голосе было что-то сродни стиху юного поэта. В ивах над кувшинками возились мелкие птицы, синицы и пеночки, а поодаль, в молодых дубах — чечевицы, или красные воробьи. Речка выходила из лесов, она поила там птиц и деревья, вода была темная и покойная. Черемуха и смородина-самосейка были усыпаны незрелыми терпкими ягодами. Травы, а здесь поднимались сотни знакомых трав, были полны растительной силы, но на взгорках уже покашливали, и оттого остро пахло сеном. Шалфеи, лютики, папоротники, нивянки, смолки, тысячелистник и кипрей, пчелы над красными, белыми и синими полями, иволга над водою, куличок фифи, протянувший удод, и то ли начало, то ли конец тоненькой песни речного сверчка, — все это открылось вдруг Иевлеву и Надюше. Впрочем, они-то знали, что их тут ждет.

— Не будем далеко уходить? Полдень скоро, обед на носу.

— Разве? — сказала Надюша, свела глазки к носу. Там было пусто.

Она шла первой по узкой тропе и в десяти шагах порой скрывалась в травах — так хороши они были.

Небо по-прежнему оставалось безоблачным, солнце жарило, но земля была влажной. Лишь где-то за полдень высохнет здесь роса.

Снова выбрались к речке, сели на берегу. Надюша занялась содержимым сумки, а Иевлев разулся, сбросил рубашку и спустился к воде.

— Вон там, — показала вдруг Надюша на заросли камышей, — Аркашка хотел убить палкой ужа. «Гадюка, — кричит, — гадюка!..» Мальчишки едва отбили его, принесли в палату, пустили под кровать. Три дня за ним ходили, а вчера выпустили.