Сполохи - [41]

— А-а, это ты, Варвара, — в сердцах протянула Светланка. — Ты б взглянула на часы, прежде чем звонить. Врываешься без спросу, а в постели чужой мужик.

— Светка! — жарко воскликнула Варвара Толстенная, ее и пушкой не прошибешь. Она орала так, что Алексей все слышал. — Ты хотела сапожки? Хотела! Дрыхнешь себе, а я бегай, хлопочи, ублажай!.. Короче, все устроила, черные, на собачьем меху, восемьдесят пять рэ, югославские…

Ну и так далее.

Поскольку Светланка проявила определенный интерес к беседе и беседа стала развиваться по законам, которых Алексею понять не дано, он ушел в спальню, оставив двери открытыми, лег и начал перебирать эпизоды из увиденной игры. Как переключил телевизор, как к нему ворвался стадион, как вдруг увидел множество коленей зрителей первого ряда, возле которых непонятно почему копошился хоккеист. «Шаталов перебросил Шадрина через борт, — пояснил комментатор. — Но атаковал он по всем правилам хоккейного искусства…» Вспомнил заброшенные шайбы, удаления: «Репнев, очевидно, сказал судьям что-то неудачное и вот, пожалуйста, наказан десятиминутным штрафом…»

Потом уснул, довспоминался…

Да, но что же Николай Герасимович, о чем он там бубнит? Разоткровенничался перед случайным человеком, не часто, что ли, выпадает случай?.. Судя по всему, держит его старуха в рукавичках во ежовеньких. Да и не только она. И остальные, наверно, домочадцы. И разные обстоятельства. И сегодня у него, как первый день свободы.

Конечно, надо было прилепить бумагу к воротам, ждать возвращения жены из больницы. Зачем ему все эти напрасные волнения, эти чижики, на которых приготовлены искусные силки? Позади уже жизнь, в которой всяко бывало — рассказать писателю, книгу бы написал, ничего не выдумывая, и люди плакали бы.

Родился и вырос Николай Герасимович далеко от здешних мест, в Поволжье. Отец был выходец из Льговского уезда Курской губернии, простой крестьянин, переехавший в молодости на непаханые средневолжские земли, где обжился со временем, построился, завел овец, коров, лошадей, родил восьмерых детей и оставил навечно свое имя оврагу, по пологому склону которого, по границе с орешником, прогнал в ковылях первую борозду — «Филиппова балка». Николай Герасимович был пятым ребенком в семье, перед революцией ему исполнилось десять лет.

Помнит: красное солнце закатывается за далекие холмы, степная дорога, на два пальца покрытая теплой пылью, перепела в пшеницах, в передке арбы отец, правящий лошадью, а по сторонам, свесив босые ноги к земле и держа кверху косы, как хоругви, мать, братья и сам Коленька. Возвращаются с сеножати, хороший день позади, отец и мать поют — у них были прекрасные голоса, мать пела в церкви, — и они, ребятишки, подпевают. «Гремит звонок насчет поверки — Ланцов задумал убежать…»

Пустые жбанки, в которых брали с собою окрошку: квас с отварной рыбой — судаком, сазаном или лещом, с картошкой, луком, круто посоленный, сдобренный желтыми огуречными цветками для запаха — пустоцветами или молодыми огурцами…

Чугунок каши — пшенной, конечно, — покрывшейся бурой пенкой. Мать делит пенку между детьми, чтоб волков не боялись… Бывал, понятно, и знаменитый суп рататуй. Какая там кулинария — лишь бы дети не были голодны.

Помнит: село двумя порядками своих изб стояло под горой, с которой детвора каталась на ледянках. Перед встречей Нового года ребята постарше «сжигали старый»: уволакивали у какого-либо хозяина заранее замеченные ломаные сани, из поветей натаскивали целый воз обмолоченных снопов, завозили воз на гору, поджигали и пускали по дороге на село. Такой была традиция, и всякий знал: матерись тут, не матерись, хватайся за дрын, не хватайся, а все равно умыкнут парни розвальни, проводят старый год так, как провожали в молодости и они сами, и, чертыхаясь, выходили из домов, чтоб подсунуть жердь под полоз, бросить чурку или еще что, направить воз, охваченный пламенем, куда-нибудь в сторону — в сугробы, например, в березы, которыми были обсажены сады.

Отец слыл в деревне за грамотея. Выписывал «Ниву» и приложения к ней, читал книжки по агрономии. Когда подступила чума, свою скотину в стадо гонять перестал, держал взаперти. Так же советовал поступать и мужикам. Но его не хотели и слушать. А вскорости пришли ярой толпою с вилами, топорами, окружили двор, потребовали: «Расколдуй, сними проклятье, не то сожжем и двор, и тебя, антихриста, с твоими выродками» — в селе начался падеж скота, а у Герасима Филиппова, знали, все цело до последнего куренка, ведьмак и не иначе…

Вот вам наглядная польза и вред образования. В спокойное время тебя на селе если не уважали, то хотя бы терпели, но в чумные… Бог весть как удалось тогда уладить конфликт, немногие свидетели в живых остались, да и на родине Николай Герасимович не был считай что сорок лет.

И все равно отец старался дать детям образование, вывести в люди. У нас многие ходили в ботинках, или, как тогда говорили, в «обрезках», а то и в сапогах — и до урока и после я по темным углам все жался: стеснялся лаптей. Однако выучился. И в грязь, и в дождь — все в лаптях. А весной? Как сойдет снег — до горизонта блестит вода. Разве тут снега? Подумаешь, поп с гармонью! У нас же — во, лошади по грудь (Николай Герасимович вскинул при этих словах вверх руку). И вот в эту вешнюю воду — бултых в лапоточках с головой (а здесь боднул воздух, сложив, как ныряльщик, руки)… Я с одиннадцати лет бороновал, хорошо это помню… Что значит бороновать, знаете?.. А кизяки, кажется, с пеленок делал, с дровами ж плохо было. На кизяки любой помет годился — овечий, коровий, конский. Отец всю зиму свозил навоз к реке, там каждый стремился захватить местечко к воде поближе, а летом мы с братьями и месили, и резали, и сушили. Я знаю, — штук по сто, наверное, в день делали, друг перед другом старались, лишь бы отец был доволен — ну, вроде соцсоревнование разворачивалось между нами, братьями… Кизяк — это понятно?..