Сполохи - [3]

— Почти четверть от всех картофельных площадей.

— А обещали не менее трети… Выходит, «обсуждать будем коллегиально, решать буду я»?

Воцарилась неловкая тишина.

— Не все и мы решаем. Тем более я, — сказал наконец Капранов.

Сколько он знал Значонка, он всегда побаивался нежданной смены его настроения. Добродушный и ироничный Иван Терентьевич мог вспылить, стать желчным и занудливым. Тогда он не щадил ни твоего самолюбия, ни твоих седин, нисколько не беспокоился, что скажут о нем самом другие.

В этой непосредственности была бы определенная прелесть, не задевай она больных твоих струн.

А знал он Значонка с первых послевоенных лет — по окончании Тимирязевки работал у него на опытной станции. Но потом обстоятельства сложились так, что пришлось просить перевода, перейти с селекции картофеля на злаки, со злаков — на овощи. Ничего путного, понятно, выйти из этого не могло, ведь селекция — это долготерпение и постоянно чистое сердце. Приглашение перебраться в город Капранов встретил с облегчением.

Вспоминать о своей неудаче в науке Капранов не любил.

— Здесь я вижу пищевиков, — сказал Значонок, — а они умеют считать деньги и знают, что каждый дополнительный процент крахмала в клубнях приносит миллионные прибыли. А мы с тобой, Франц Иосифович, ради «вала», ради цифири и рапортов возим с полей воду.

— Иван Терентьевич!.. — с легкой укоризной сказал Капранов — мол, о чем мы говорим, кому-кому, а нам-то с вами хорошо все известно. И не надо сгущать краски.

— Конечно, за цифирью жизнь спокойней. А кому не хочется спокойной жизни? — насмешливо сказал Значонок.

— У нас было мало семян. К тому же хозяйства неохотно переходят на крахмалистые.

— Некоторые хозяйства, — въедливо уточнил Значонок.

— Да, — вынужден был согласиться Капранов.

— Потому что для них бульба — она и есть бульба, абы побольше. Совхозы и колхозы должны получать не только за вес картошки, но и за качество.

— И это верно, — кротко согласился Капранов. — Но ведь не сразу и Москва строилась. Подождем будущего года. У нас есть время все как следует обмозговать.

— Я не вправе был тешить себя надеждами, — задумчиво сказал Значонок, — вас нетрудно понять. И все же я надеялся на лучшее. Я надеялся на тебя, Франц Иосифович.

Значонок понимал, что в словах Капранова был свой резон. Но он знал и другое: если сегодня отнесешься к делу с прохладцей, завтра можешь застать все на прежних местах.

— И будущего года, не обессудь, я ждать не могу, — закончил он.

Никто в капрановском кабинете не заметил, как подошла туча. Но вот в распахнутые окна подул сырой ветер, скрылось солнце, и ударил гром.

Дождь все усиливался, и Иван Терентьевич не стал пережидать его, торопливо прошел к своей машине.

По дороге неслись потоки воды. Это был уже не дождь, а какой-то тропический ливень.

Проводя ладонью по мокрым плечам и вытирая платком голову, Иван Терентьевич с грустью думал: превратился, каналья, превратился собственный сорт в первого врага.

…Людмила Значонок знакомилась с результатами анализов, когда в лабораторию зашел Бронислав Шапчиц. У молодого доктора наук были голубые скандинавские глаза, дымчатая бородка и ладная, тренированная фигура. Он был одет, как свободный художник — в пеструю рубашку и джинсы. Не хватало только косынки вокруг шеи.

Еще будучи студентом, Шапчиц всякий раз старался попасть на практику к Ивану Терентьевичу. А после академии два года проработал в его отделе. Потом уехал в нечерноземную полосу, где закончил выведение нескольких сортов картофеля, об одном из которых писали как о возможном супергиганте по урожайности, защитил диссертацию и прошлой осенью вернулся в НИИ.

Вернулся ради новейших работ Значонка. Работы он нашел, как нашел и его незамужнюю дочь.

Вначале Люда была равнодушна к ухаживаниям Бронислава. Ей претили его настойчивость и излишняя уверенность в себе. Порою казалось, что все в нем знало, как и что следует делать, сомнений для него не существовало. Ей же хотелось хоть изредка чувствовать в человеке раскаянье, беззащитность. Дарвинские слова о том, что только нравственное существо способно сравнивать свои поступки и побуждения, одобрять одни и осуждать другие, приобретали сегодня особую цену.

Но незаметно для себя Люда привыкла к каждодневным встречам с Шапчицем. И стала принимать все как должное. И, пожалуй, эти отношения пришли бы к развязке, если бы браку не противился отец. То есть прямого разговора с ним не было, но Люда знала, как отнесся бы он к подобному шагу.

Вот и сегодня за завтраком, по сути дела, без повода он нежданно сказал:

— Путь, карьера этого мальчика очевидны и для нас, и для него самого. Что же касается его предприимчивости, энергии, то это напоминает мне вулкан, выбрасывающий вату. Вообще же, твои нынешние симпатии, Людмила, мне кажутся по меньшей мере странными.

Люда была вольна соглашаться с ним и не соглашаться. Она не стала продолжать разговор, лишь обронила, что Шапчиц в тридцать пять стал доктором.

— Право, Люда, ты рассуждаешь, как баба в очереди за селедкой. — Иван Терентьевич сердито отпил глоток горячего кофе. — Мало ли шатается по белу свету спекулятивных и никчемных тем для диссертаций! Однако всякий раз это — тема, степень и солидная прибавка к жалованью. Тема забудется, и никто не скажет, что ты — казнокрад.