Спокойствие не восстановлено - [15]

И напрасно.

Ибо Матька имел самое непосредственное, прямехонькое отношение ко всем свалившимся на Яковлевых злоключениям.

В ту самую пору, когда дед Семен, сердясь на Гошкины, с его точки зрения, книжные фантазии, роптал на бога, пославшего столь неразумных сына и внука, шагах в пятидесяти позади Яковлевых катилась коляска, в которой восседал уже известный нам квартальный надзиратель, их благородие Иван Иванович, в сопровождении двух низших полицейских чинов. И витал, фигурально выражаясь, за его плечами не кто иной, как, пользуясь дедовыми словами, «Сухаревский слизняк» Матька, он же – Федор Федорович Коробков, он же…

Впрочем, стоп! Речь о третьей ипостаси этого человека – впереди.

Подавлены были Яковлевы всем происшедшим безмерно. Наступила минута прощания: дедов путь лежал к Пятницкой, а остальных – на заставу и далее Курским трактом. Бабы ревели в голос, мужики сопели носами, и даже по дедовой сухой щеке пробежала слеза.

Дед Семен напутствовал:

– Барам не перечьте. Што велено – исполняйте. Кончилась, надеюсь, лишь на время, наша вольница. Надобно уметь хвост поджать и барский сапог поцеловать, коли требуется. Крепостные, рабы удовлетворять должны всякую господскую прихоть. Тебе, – оборотился к Гошке, – наказ особый. Больно горяч. Все по правде да справедливости хочешь. А где они? Я их за свои семь десятков годов не встречал. Смиряйся, парень, иначе пропадешь!

Но не дано людям – когда к счастью, когда и нет – знать свое будущее. Обнялись сыновья с дедом Семеном, невестки поклонились в пояс. И впустую. Ибо только разошлись: дед в одну сторону, остальные в другую, – как подкатила коляска, выпрыгнул из нее их благородие квартальный Иван Иванович с двумя нижними чинами и рявкнул так, что лошадь шарахнулась:

– Эй, вы, каторжное отродье. Стой!

Оцепенели Яковлевы, оборотясь.

Должно быть, привидению или самому дьяволу так не изумились бы они, как квартальному.

А тот, подойдя к деду, ухватил его за бороду:

– Старый козел, меня вздумал провести?! Да я знаешь что с тобой исделаю?!

Моталась дедова голова, выпученные глаза, того гляди, вылезут из орбит.

– Живьем сгною! – продолжал квартальный. – С кем шутковать решился, шелудивый пес?!

Рухнул дед на колени:

– Прости, ваше благородие. Нечистый попутал! Думал, справлюсь один-то…

Квартальный пнул сапогом деда Семена так, что тот покатился в грязь.

– Вот что, родимые, коли еще попадетесь, я вами Сибирь поганить не стану. Сам управлюсь. Поняли?! И не думай более хитрить, старый хрыч. Под землей найду!

Приказал нижним чинам:

– Проводить лиходеев. С честью!

Сел в коляску, ткнул кулаком в кучерову спину:

– Трогай!

Часом позже в казенной своей квартире их благородие потчевал гостя домашней настойкой:

– Ваше здоровьице, Федор Федорович!

На что Сухаревский Матька с достоинством и даже несколько снисходительно ответствовал:

– И ваше, почтенный Иван Иванович!

Закусив осетринкой с хренком, не то сказал, не то доложил квартальный:

– А ведь вы были правы, старик хотел остаться в Москве.

– Где они теперь?

– Не извольте беспокоиться. Мои соколики провожают.

Так и беседовали они неторопливо. И выказывал хозяин своему бесчинному гостю почтение и видимую услужливость. С чего бы? Не водилось за квартальным надзирателем склонности к пустым чувствованиям. Строг, а то и свиреп был ко всякому нижестоящему.

Хитро переплетались пути-дорожки хозяина и гостя. Всякий сухаревец вытаращил бы глаза, доведись ему увидеть умилительную картину: их благородие Иван Иванович потчует оборвыша Матьку. А ведь потчевал! И в глаза заглядывал. Без подобострастия, а все ж искательно.

– Хороша ли настоечка, Федор Федорович? – спрашивал.

Не Сухаревского Матьку спрашивал – того бы и впрямь раздавил, как слизняка. И не малозначительного Федора Федоровича Коробкова, мимо которого прошел бы не глядя. Принимал ласково – и опасливо вместе с тем! – человека, в некое секретное досье занесенного под кличкой «Смычок».

Тридцать пять лет назад от описываемых событий в столице Российской империи городе Санкт-Петербурге на Сенатской площади прогремели ружейные залпы и прогрохотали пушки. 14 декабря 1825 года была подавлена попытка восстания, предпринятая офицерами-дворянами с целью ограничить, а то и вовсе ликвидировать царское самодержавие. На престол, обагрив руки кровью, взошел царь Николай I. Третий сын покойного Павла I, удавленного своими же гвардейскими офицерами, недаром получил прозвище «Палкин». Одним из первых мероприятий его правительства было создание Третьего отделения собственной его величества канцелярии – органа политического сыска и следствия, быстро снискавшего самую мрачную репутацию. Это было недреманное око самодержавия, направленное на всех тех, кто позволяет смелость думать или поступать иначе, нежели предписано этим самым самодержавием.

В делах Третьего отделения, в его первой экспедиции, числился среди прочих секретный осведомитель по кличке Смычок. Это и было третьей ипостасью сухаревского барышки Амати-Матьки и бывшего чиновника из мещан Федора Федоровича Коробкова.

Вот его-то, агента всесильного Третьего отделения собственной его величества канцелярии, и боялся пуще огня официальный блюститель порядка, их благородие квартальный надзиратель Иван Иванович. Ибо кто не без греха на царской службе? И ежели сотруднику охранки в его личных делишках надобна помощь, квартальный надзиратель окажет ее с великим удовольствием!