Спокойствие - [55]
— Ага, — сказал я.
— Она ушла около часа назад. Мы долго разговаривали о тебе.
— Правда? — спросил я и стал смотреть из дверей, как она старается ровно покрасить ногти. У нее не было навыка, лак все время ложился на кожу.
— Кстати, очень милая женщина. Не знаю, отчего она тебе не понравилась.
— Возможно, — сказал я.
— Она считает, ты настоящий гений. Только беспокоится, что ты не говоришь по-английски, без него сейчас никуда. Еще она попросила, чтобы я стояла с плеткой за твоей спиной, потому что лишь в этом случае ты слушаешься.
— Возможно, — сказал я.
— Никаких возможно, она совершенно права. Надо раздобыть отличную плеточку, — сказала Эстер и подула на ногти, чтобы лак высох побыстрее. — Она сказала, не исключено, что тебя скоро издадут по-французски и, может быть, по-немецки.
— Не верится, — сказал я.
— Очень даже верится, только ты не зазнавайся, — сказала она и хотела поцеловать, но вспомнила, что тогда снова смажется помада. — Что мне надеть?
— Ничего, — сказал я.
— Ну не идти же мне в комбинации. Принесешь черное с кружевными рукавами?
— Не принесу, — сказал я.
— Пожалуйста, нам надо спешить. У меня еще липкие ногти.
— Мы никуда не идем, — сказал я и увидел, как у нее каменеет взгляд.
— Она ждет к девяти, — сказала Эстер, и мы неподвижно уставились друг на друга в зеркало.
— Меня не волнует, до скольких она прождет. Ты не сядешь за один стол с этой женщиной.
— Ну да, — сказала она, и поставила косметичку на полку, и все еще следила за тем, чтобы не смазать лак.
Несколько минут мы сидели не шелохнувшись. Лучше бы зеркало разбилось, лучше бы разорвало в клочья нас обоих, думал я, но ничего не произошло. Стояла гробовая тишина, было даже не слышно, как стучат наши сердца.
— Бесполезно, — сказал я, только для того чтобы прервать это невыносимое затишье. — Полгода, — сказал я, и мы продолжали неподвижно смотреть друг на друга в зеркало.
— Я тебя не спрашивала, — сказала она, потом взяла полотенце и стерла макияж, и лицо у нее было, как у покойника.
— Я собирался рассказать, но побоялся.
— Тогда не рассказывай, — сказала она.
— Да мне, собственно, нечего рассказывать! Я ненавижу эту женщину! Ненавижу, с тех пор, как услышал ее голос. Вот и все!
— Не кричи, — сказала она.
— Меня пол года тошнит от всего этого!
— Понимаю, — сказала она.
— Это ты меня туда отправила! Тебе нужна была эта хренова книжка! Мне она была совершенно не нужна! Мне было нужно, только чтобы ты любила своего писателя!
— Понимаю', — сказала она.
— Не понимаешь! Зачем ты отправляла меня к папашиной подстилке?! Ты должна была знать! Да, ты отлично знала!
— Я не знала, — сказала она.
— Не ври! Это ты хотела! Хотела замарать меня, чтобы я у тебя ничего такого не искал! Я никогда не трахался за загранпаспорт и никого не убивал!
— Понимаю, — сказала она.
— Конечно, понимаешь, ты, убийца! Кто позволяет усыпить своего деда, тот настоящий убийца!
— Да, — сказала она.
— Ты закопала деда, как ублюдка! Чтобы не ухаживать за ним! Я забочусь о своей матери! Чего вылупилась, ты, говно на палочке! Меня ты не замараешь! Сказал тебе, чего вылупилась!
— А теперь уходи, — сказала она, и тогда я ударил ее по лицу, у нее на губе выступила кровь, но она не шевельнулась. Она стояла и смотрела на меня, точно на какой-то металлический предмет в кабинете врача, на плевательницу или на медицинские щипцы, и тогда я выбежал из квартиры.
Ночью кто-то начал колотить во входную дверь. Когда я вышел из комнаты, мама, застыв, как изваяние, стояла в прихожей и сжимала молоток, привязанный за веревочку, который обычно лежал возле вешалки.
— Я запрещаю тебе открывать, — сказала она.
— Уйдите, мама, — сказал я и думал, что Эстер набросится на меня, но она обрушилась на маму.
— Сдохните уже, вы, мразь! Отдайте мне сына! — заорала она и повалила маму на пол. — Подохните, наконец! — рыдала она, и мне едва удалось вырвать молоток у мамы из рук, затем я кое-как разнял их.
— Уведи ее отсюда! Вышвырни ее отсюда немедленно! — орала мама.
— Уйдите в комнату! — сказал я.
— Уведи! Я требую, выкинь ее на улицу!
— Отдайте сына! Отдайте! Я не хочу, чтобы он трахался со старыми суками, вроде вас! Я хочу жить! — рыдала она. Мама сжалась, как кошка перед прыжком, и скрючила пальцы, чтобы выцарапать ей глаза.
— Убирайтесь к себе! — заорал я, затолкал маму в комнату и подпер дверь коленкой. Эстер схватила меня за голову и рухнула на пол.
— Что ты хочешь от меня?! — спросил я.
— Вышвырни ее из моего дома! — орала мама и царапала дверь.
— Если не замолчите, я вас выкину на улицу!
— Вы больные! — рыдала Эстер.
— Прекрати и ступай домой, — сказал я.
— Твоя мама больна, пойми же! — рыдала она, обнимая мои ноги.
— Молчи, — сказал я.
— Несчастная!
— Заткнись! — сказал я. Мама снова начала царапать дверь и все твердила, чтобы я вышвырнул Эстер из дома.
— Напрасно ты ходишь к папашиной подстилке! Ты не свою мать унижаешь, а меня! Только меня ты унижаешь!
— Я только себя унижаю!
— Господи, за что ты хочешь убить меня?!
— Убирайся!
— Ты не понимаешь, что я люблю тебя? Одна я тебя люблю!
— Я сказал заткнись!
— Тебя все ненавидят! Или боятся, или ненавидят! Тебя даже собственная мать ненавидит! Ты даже своей старшей сестре не нужен, ты только мне нужен, как ты не понимаешь?!
Глеб Горбовский — известный ленинградский поэт. В последние годы он обратился к прозе. «Вокзал» — первый сборник его повестей.
Сегодня, в 2017 году, спустя столетие после штурма Зимнего и Московского восстания, Октябрьская революция по-прежнему вызывает споры. Была ли она неизбежна? Почему один период в истории великой российской державы уступил место другому лишь через кровь Гражданской войны? Каково влияние Октября на ход мировой истории? В этом сборнике, как и в книге «Семнадцать о Семнадцатом», писатели рассказывают об Октябре и его эхе в Одессе и на Чукотке, в Париже и архангельской деревне, сто лет назад и в наши дни.
Мало кто знает, что по небу полуночи летает голый мальчик, теряющий золотые стрелы. Они падают в человеческие сердца. Мальчик не разбирает, в чье сердце угодил. Вот ему подвернулось сердце слесаря Епрева, вот пенсионера-коммуниста Фетисова, вот есениноподобного бича Парамота. И грубые эти люди вдруг чувствуют непонятную тоску, которую поэтические натуры называют любовью. «Плешивый мальчик. Проза P.S.» – уникальная книга. В ней собраны рассказы, созданные Евгением Поповым в самом начале писательской карьеры.