Спокойствие - [39]

— Это что-то потрясающее, Я и не знала, что ты такой способный, сынок. Ну а подписи, они же гениальны. Я договорюсь, чтобы тебя взяли в художественное училище, — сказала она, а я, вместо того чтобы вздохнуть с облегчением, внезапно почувствовал, что сейчас задушу ее вот этими руками. Я по очереди запихну ей в глотку все двадцать четыре рисунка и в придачу карандаши для глаз, цветные мелки и тени для век. Плесну ей в лицо тушью “Ворон” и затолкаю ей в вагину поглубже флакон с лаком для волос. Нож для рыбы дрожал у меня в руке.

— Я рад, что тебе нравится, мама — сказал я и внезапно поперхнулся рыбной косточкой. Меня затошнило, я побежал в ванную, Юдит пошла за мной, била меня по спине и, когда мне удалось выплюнуть косточку, с гордостью посмотрела мне в глаза.

— Ну что, я была права? — сказала она.

Мы отстрадали концерт китайского скрипичного виртуоза. У него взмокли виски, и руками он размахивал, точно дрался в стиле каратэ. Помнится, афиши и дикторы в новостях культуры как один заявляли, что он, словно тайфун, проносится между тридцатым и сороковым градусами широты, и на его выступлениях рыдают люди всех рас — от Пекина до Парижа. В самом деле, все зрители в Центральном зале консерватории покрылись мурашками сверху донизу. Подобное я наблюдал только после концерта органной музыки: женщины, у которых была менопауза, заходились в рыданиях, их сумрачным душам было мало десяти тысяч органных труб. Так и этому китайцу было мало четырех струн, и он схитрил, порвал одну струну, поскольку три у скрипачей — это больше, чем четыре, это уже сделка с дьяволом. Старушки захлопали, ему нужно было сменить смычок, но он стоял и смотрел, какой это вызвало эффект у публики, он ждал аплодисментов, и мне ужасно хотелось встать и выйти, но я, как правило, не встаю ни на концертах, ни на спектаклях. Точнее, только на концертах, поскольку в театре я уже не был тысячу лет, однажды какая-то из моих бывших сказала: ах, это такой драйв, а я сказал: весьма фальшивый драйв, и больше мы с ней не трахались. В общем, мы с Эстер отстрадали концерт этого китайца и очередь в гардероб и, шлепая по декабрьской вечерней слякоти, вышли на проспект Народной Республики, чтобы найти забегаловку с человеческим лицом. И мы уже понимали, что на самом деле мы идем по проспекту Андрашши, но удостовериться в этом еще не осмеливались. В те годы еще никто не выламывал паркет в казармах, никто не наполнял сегедской паприкой тарелочные мины и не раздавал боевые патроны ученикам начальных школ, а значит, с нами могло случиться все что угодно.

— Юдит уже в десять лет понимала в музыке больше его, — сказал я.

— Знаю, — сказала Эстер.

— Откуда ты знаешь? Ты никогда ее не слышала.

— Она твоя сестра.

— Ты пристрастна.

— Разумеется.

— Все так серьезно? — спросил я.

— Даже слишком.

— Завтра повторим?

— Возможно. Но только если я получу подарок.

— Нет, не получишь. И кстати, луну с небес уже заворачивают. Небо в облаках, чтобы ты не заметила.

— Я не хочу луну с небес.

— Почему?

— Она растает.

— Доверься мне.

— Не надо. Она займет всю комнату, и нам придется переехать в прихожую. Мне нужно, чтобы в прихожей уместилось еще кое-что.

— И не мечтай. В прихожую не уместится ничего.

— Кроме…

— Одним словом.

— Младенец.

Я закурил и долго искал спички, чтобы не пришлось смотреть ей в глаза.

— Вообще-то о подарках не говорят заранее, — сказал я.

— Я хочу от тебя ребенка.

— Ты знаешь, что пока нельзя.

— Все давным-давно в полном порядке.

— Врач говорит, надо подождать.

— Он сказал это почти два года назад.

— Да, но два года это не так много.

— Почему ты не скажешь, что боишься иметь ребенка.

— Потому что это неправда. Я беспокоюсь о тебе. Не хочу, чтобы ты попала в больницу.

— Спрячь спички.

— Ты ничего не боишься, только больниц?

— Не только. К примеру, сейчас я боюсь тебя.

— Не передергивай. Я только сказал, что беспокоюсь. Из-за простого профилактического осмотра ты несколько дней ходишь бледная, как стена.

— У тебя бывают сравнения получше.

— Почему ты такая злая? Из-за того, что я за тебя беспокоюсь?

— Я никогда не была злой. Я только сказала, слава богу, у тебя бывают сравнения получше, чем “бледная, как стена”.

— Мы еще никогда так не разговаривали, — сказал я.

— Потому что ты еще никогда не врал мне в глаза.

Мы замолчали.

— Не сердись, — сказала она. — Закажешь мне еще пива?

— Да. Только давай не будем ссориться.

— Я очень хочу ребенка.

— А я нет, — сказал я.

— По крайней мере, сейчас ты говоришь правду. Сложно?

— Сложно.

— Ничего не придется менять. Ну или почти ничего.

— Все изменится.

— Я хочу только ребенка. Я не хочу, чтобы ты переезжал ко мне.

— Знаю, — сказал я.

— Тогда отчего ты дергаешься?

— Я не хочу больше Вееров, — сказал я.

— Глупости. Он будет не только Веером. Ты и сам не чистый Веер, — сказала она, и дым застрял у меня в легких.

— Перестань! Я не хочу больше Вееров, и точка.

— Понимаю. Не ори.

— Не понимаешь! Никогда, ни от кого! Ни чистого Веера, ни грязного! Поняла?

— Да. Поняла, — сказал она тихо.

На следующий день она получила макет луны и даже обрадовалась подарку. Мы отыскали кратеры, названные в честь венгров, место, где приземлился “Аполлон”, и район, где находилась база Спокойствие. Лунный шар прокатился по ее животу, и по сдвинутым бедрам, обогнул одежду, валяющуюся на ковре, два бокала и тарелку с пирожными, по дороге сбил мандарин, приземлился на двухсотлетней шахматной доске, которую Эстер подарила мне, и закатился между шуршащих упаковок обратно под елку, украшенную свечами и звездами. Он спустился с небес на землю, прямо как я. Впадина Маре Транкуилитатис наполнилась земным потом. Мы замолчали.