Спокойствие - [23]

Подобные речи можно было услышать повсюду. О политике рассуждали даже бездомные. Они таскались на демонстрации, брели в хвосте процессии на похоронах, за небольшие суточные раздавали листовки, а вечером собирали большие плакаты, потому что ночью ими можно было неплохо укрыться. Учредители газет и журналов печатали экземпляров больше, чем грамотных людей в стране, чтобы для диаспоры осталось. Пятнадцать миллионов экземпляров разлетались мгновенно, только бы, спаси Господи, печатные станки не встали. За несколько минут ожила кустарная промышленность, производили все, от новых значков до новых уличных вывесок, ослепительно красивые старшеклассницы продавали консервные банки с последним дыханием коммунизма внутри — консервный завод “Глобус” поддержал революцию, выпустив тысячу пустых жестяных банок для печеночного паштета. И у каждой старшеклассницы было в голове, как минимум, три варианта дальнейшего развития событий, и все девушки были одна другой краше. Наверное, впервые за тысячу лет в стране воцарилась райская идиллия, пускай даже ненадолго. Все рвались к микрофону и никто — к пистолетной кобуре, будто вообще не существовало насильственной смерти, разве что убийство из-за ревности. Даже водомет применяли только однажды, в одном переулке, но скоро выяснилось, что в него налит горячий чай. Демонстранты становились в очередь к водомету, получали двести миллилитров чаю в пластиковый стаканчик и возвращались обратно к парламенту. Ну разве не чудо, господин писатель? Конечно, господин дворник.

— Отстань, — буркнула женщина сонно, но я не отстал, прижавшись к ее спине, я старался залезть к ней между ног, наконец я нащупал ее дряблое влагалище.

— Если не можешь, лучше спи, — сказала она.

— Сейчас, — сказал я.

— Тогда давай быстрей, — сказала она, и я попробовал делать это быстрей. Я зарылся в ее увядшие цветочные груди и уткнулся в ее матку, как щенок.

Точно такая, думал я. Еще два-три сезона, думал я. И такая же дряблая, думал я, и, когда у меня наступила эякуляция, женщина уже астматически храпела. А я был зажат между ее мокрыми коленями и влажной штукатуркой и несколько минут не мог даже пошевелиться. Я напрочь забыл, когда я перебрался из кресел в кровать. У меня болела голова, и водка жгла горло, будто я выпил полстакана жженой соды. Потом я кое-как выбрался и, чиркнув спичкой, нашел свою одежду, а женщина спокойно спала, прижав колени к животу, словно состарившийся младенец. Над ней висела фотография ее матери, которая после смерти вынуждена была смотреть на почтальона, и на меня, и на двадцать пять искалеченных птиц.

В коридоре хлопнула дверь туалета, я не хотел столкнуться с Нитраи, поэтому дождался, пока он прокряхится, вытащил три “Ласточки” и выскользнул из прачечной, словно опытный вор.

Уже светало, легкие грузовики развозили свежие овощи, за Рынком трое мужчин забивали рыбу. Один из них сетью вытаскивал карпов из цистерны и кидал их на поддон, а двое других, в комбинезонах, били рыбам по, голове, пока те не прекращали трепыхаться.

— Большинство живо, — сказал мужчина с сетью, затем он слез с цистерны и закурил сигарету. Двое других немного передохнули, опершись на палки, и принялись бросать тушки в ящик.

Я присел на бетонную тумбу и выкурил сигарету. Магазины и забегаловки были закрыты. Было около пол шестого, или даже меньше, вечером я забыл надеть часы. Ребекка летает, думал я и смотрел, как взлетают в воздух рыбы с отрубленными головами.

На соседней улице наконец открылась подвальная забегаловка. Еще десять минут, крикнула женщина, и десять минут я проторчал возле метлы, прислоненной к торцу двери. Когда хозяйка открыла, нас было уже трое. Один мужчина держал на плече газовую трубу, скорее всего, из дома на снос, второй прижимал к себе четыре связки “Вечерних известий”. Гастроном открывается в семь, по идее они могли прийти налегке, но Нолика понимала, что за первым фреччем последует еще один, и заранее была настроена благодушно. Раз человек пришел с тяжелой газовой трубой, значит, за фреччем будет еще, как минимум, рюмочка “Уникума”. На меня она поначалу смотрела с подозрением, молча поставила передо мной коктейль “Длинный шаг”, но по ее взгляду было ясно без слов — в костюме обычно сюда не ходят.

Потом она смирилась с костюмом, и я пятнадцать лет ходил в “Балканскую жемчужину”. У меня не было персонального столика, личной кружки или чего-то в этом духе, я молча выпивал фречч, или просто приводил себя в порядок в туалетной комнате. Иногда я перекидывался парой слов с Иоликой, за эти годы она привыкла ко мне и тем не менее старалась держать дистанцию. И я точно знал, даже если я надену спортивный костюм и захвачу с собой пару связок с газетами, все равно в наших отношениях немногое изменится.

— У вас шевелюра, как у этих пыльным мешком трехнутых графов в исторических фильмах, которые до утра играли в русскую рулетку, — сказала она как-то раз, а я радовался, что, по крайней мере, она сказала, что думает, и не держит это в себе.

Однажды она вместе с фреччем принесла газету и бросила на стол.

— Это вы? — спросила она и показала на фотографию, которую поместили рядом с интервью.