Спокойный хаос - [137]

— Потому что выбор пал на модель иудейской веры, Патрик. — Патрик: я его назвал по имени. — Я в этом не очень-то понимаю, но одно я знаю точно, Бог-монада, всевидящий и всемогущий, практикующий напряжение по вертикали со своим народом — это Бог иудеев. Этот бог жесток, невыносим, у него практически отсутствуют средства для амортизации напряжения, которые предусмотрел католицизм, ведь не случайно же это вероисповедование сравнительно молодое, оно более современно…

О, как у меня все получается по-дубовому: мне далеко до Еноха, до его легкости.

— Еврейский бог одинок, — продолжаю я, — а в понедельник и ты, как и он, останешься один. Но он-то и так прекрасно справляется: на то он и бог. Ты же — простой смертный, а не один смертный не в силах выдержать нажим, предназначенный для бога. А это значит, что все, что ты сказал, правда, и с понедельника твоя жизнь превратится в ад: ежедневно тебя будут терзать сомнения в том, что ты, возможно, поступил недостаточно осторожно, или не оказался достаточно хитрым, или дальновидным, или сообразительным в отношении любого шага, предпринятого Штайнером…

Похоже, все же мои слова заинтриговали Боэссона. Он внимательно меня слушает, он обеспокоен, от улыбки на губах осталась только тень, это лишь воспоминание о его прежней улыбке.

— А сейчас попробуй представить, что было бы, если бы слияние произошло по модели христианства.

Надо же, он действительно пытается себе это представить, ха-ха, но, несмотря на все усилия, он все еще не видит ее. Он похож на мартышку, косоглазую мартышку, уставившуюся пристальным взглядом в одну точку, вот она, загадка эволюции человека…

— Ты только что упомянул о Троице…

Сейчас самое время нарисовать в воздухе треугольник, медленно-медленно, делая упор на его вершинах точно так же, как Енох объяснял мне это, между прочим, мы тогда тоже стояли где-то здесь, неподалеку от скверика. В эту минуту Енох, должно быть, наполняет автоцистерну водой.

— Отец, Сын и Святой Дух — это надо бы произнести очень торжественно и сопроводить сияющим взглядом, как подобает при посвящении в истинно божественное откровение. — У треугольника не одна вершина, и не две, а три. Потому что с фигурой Христа появится на свет и это умопомрачительное изобретение — третье божество, которое есть только у нас, у христиан: нейтральное, абстрактное, без власти, оно существует само по себе, ни на что не влияет, но тем не менее без него не обойтись, оно-то и должно гарантировать отношения между двумя другими. А так как все мы знаем, какая судьба постигла Сына…

Здесь мне нужно сделать паузу, а потом изобразить святое распятие, разведя руки в стороны и свесив голову набок. И неважно, что моей пантомиме бесконечно далеко до выразительности и красоты Еноха. Она все равно производит на Боэссона должное впечатление.

— Ты и Штайнер, вы могли бы вместе на равных бороться за роль отца. Уже от одного этого, разумеется, можно стресс заработать, но эта борьба не настолько измотала бы тебя, как та, в другом варианте, поскольку, заметь, это крайне важно, в стрессовой ситуации были бы вы оба. Штайнеру семьдесят с копейками лет. А тебе сорок…?

Сейчас я его просто ошарашил. В буквальном смысле этого слова. Несмотря на неуклюжесть моей наживки, он целиком и полностью заглотил крючок.

— Сорок пять… — проронил он.

— Тебе сорок пять: сколько бы могла продолжаться такая ситуация? Сколько времени пройдет до тех пор, пока место Штайнера займет сын Штайнера, тот хлыщ?

Да, я его действительно ошарашил, но только вдруг замечаю, что в его изумлении есть кое-что такое, что и меня удивляет. Едва я закончил речь, глядя ему в глаза, я заметил, что мои слова просто-напросто озарили его, это же очевидно, но ведь для него само собой разумеется, что Святым Духом в этой ситуации, вероятнее всего, буду я…

— Это самая умная речь, какую я когда-либо слышал в жизни, — замечает он.

Да, невероятно, в его изумленных глазках брезжит уверенность, что я, Пьетро Паладини, претендую на третью вершину треугольника. Передо мной глаза человека, который только что услышал самое неожиданное, нахальное, безумное, но и, несомненно, умное предложение, а при таких обстоятельствах для него это не просто предложение, а провидение господне: сделай из меня бога, и тем спасешься.

— Ты просто гений, Пьетро, — сентенциозно заключает он.

Ха! Это же надо, а? Теперь уж и ему не надо больше опускаться до моего уровня: ведь я стал гением. Вот, что у него на уме, вероятно, думает Боэссон; вот почему он отказался от кресла президента и выбил у Терри разрешение сидеть здесь… Да, ничего не поделаешь, все так и есть: неважно, что я как попугай всего лишь повторил ему слова, сказанные другим человеком, и еще менее важно то, что пока я произносил свою речь, у меня даже и мысли в голове не было самому поостеречься того, что я говорю. Я ему подсказал ответ на его проблему и в обмен попросил третью часть добычи: что в этом странного? Все это в порядке вещей с точки зрения такого человека, как он: это же единственное, о чем он мог подумать. Я хреновый гений и прошу его воздать мне по заслугам. Куда там хитрожопый: я король хитрожопых… Но сейчас трудно не подумать о том, что из всего