Спокойный хаос - [135]
— Послушай, Пьетро, — снова принимается он за дело, даже на йоту не потеряв самообладания. — Я прекрасно понимаю, что ты связан словом, я также высоко ценю твое умение хранить секреты. Однако позволь и мне высказать свою точку зрения. В понедельник мы со Штайнером должны выполнить последние формальности по подписанию документов, касающихся самого крупного в мире слияния, я не преувеличиваю, именно так оно и есть: это самое крупное слияние в мире. Переговоры по этому вопросу проходили в течение девяти месяцев, и в заключение было достигнуто соглашение, по которому я должен стать президентом, а он моим вице. Ну-ка, взгляни на меня, посмотри, посмотри же на меня, пожалуйста…
Тут он поднимает руки вверх и крутится вокруг своей оси, чувственно так крутится, упиваясь своим неистощимым смирением, которое сейчас его же самого и подводит.
— Скажи мне, разве я похож на него? Ты же сам видишь, что это мы с тобой похожи. Ведь фактично я вполне мог бы быть тобой, — у него проскользнул галлицизм, из-за такой ничтожной оговорки шпион мог бы поплатиться своей шкурой.
— Кто по профессии твой отец? — спрашивает он.
— Адвокат.
— Правда? Вот видишь? И мой отец тоже был адвокатом. Мы с тобой одинаковые. И с понедельника я, то есть ты, буду на одну ступеньку выше Штайнера. Ведь он — Еврейская Акула, Пьетро, таким он уже был тогда, когда мы с тобой под стол пешком ходили. Он принадлежит к доминантной расе. Ему никогда ни при каких обстоятельствах не приходилось довольствоваться ролью вице, никогда, во всей своей жизни. Но на этот раз сил встать выше меня у него не хватило, и ему пришлось согласиться опуститься на ступеньку ниже.
Он делает паузу, а я про себя отмечаю, что кличку Штайнера и название фильма Спилберга «Jaws»[91] постигла одинаковая судьба, это английское слово на итальянский было переведено словом «Акула». Два часа назад Штайнер назвал себя «the Jewish Jaws», Боэссон сейчас обозвал его Еврейской Акулой. По-моему, это не случайно. Мне кажется, так получилось потому, что Штайнер был продюсером фильма «Jaws».
— Видишь ли, — продолжает Боэссон, — я не знаю, как ты, но я родился в маленьком городке с населением в тринадцать тысяч человек. Малюсенький такой городок, где все знали друг друга. Когда мы с отцом ходили на празднование 14 июля, и я смотрел на мэра города, сидящего на сцене, я думал, что у этого человека, должно быть, больше всего в мире забот. Я думал, что, у него, должно быть, душа болела, по крайней мере, по тринадцати тысячам причин, по одной на каждого из нас. После слияния в нашем концерне будут работать около двухсот пятидесяти тысяч сотрудников, и я для них должен буду стать чем-то вроде того мэра. С понедельника буквально все, начиная с самого простого экспедитора в нашем офисе в Бангалоре, получат право быть в числе моих забот. Я должен буду позаботиться о том, чтобы каждый из наших сотрудников зарядился выработанной слиянием энергией, чтобы он был оптимистом, чтобы каждый надеялся на то, что в будущем его положение может измениться к лучшему. Мне нужно будет позаботиться о том, чтобы каждый из них работал и производил, но чтобы в то же время он стремился к вполне определенной личной цели. И я этого добьюсь, потому что я буду хорошим мэром.
Он замолчал, улыбается. Что же такое он пытается мне навешать? Да знаю я все эти слова, проклятье, уже не один раз я их слышал: я хороший начальник, мне вы можете доверять, энергия, понимание и сочувствие, если мою собаку задавит машина, это моя вина… Этими словесными трюками он и купил такого стреляного воробья, как Терри? Убедил его продать свою душу риторикой хорошего мэра провинциального городка?
— А это значит, что каждый подчиненный будет оказывать давление на своих непосредственных начальников, ты меня понимаешь? Он зарядит их своей силой, вобрав в себя которую, они, в свою очередь, разрядятся на своих начальников и так далее, все выше и выше, с одного уровня власти на другой, от одной компании до другой, и так до самой верхушки. Всех захлестнет эта волна положительной энергии, и тебя в том числе: ведь кто-то же и из твоих подчиненных надеется занять твое место, в то время как ты надеешься занять место того, кто стоит выше тебя. Я говорю с тобой, Пьетро, об очень простых вещах, все это присуще человеческой натуре, кто же не задавал себе вопрос: почему бы мне не испытать свои способности, исполняя более ответственные обязанности, не купить себе машину получше, не переехать в более просторную квартиру, или в более престижный район… А сейчас, ну-ка, представь себе давление, которое будут оказывать все эти люди наверх: ты только представь себе сумму амбиций этих двухсот пятидесяти тысяч человек, каждая из которых в отдельности будет способствовать созданию коллективного напряжения, снизу вверх, и благодаря этому напряжению мы станем поистине великими; а как нагнетается такое напряжение, знаю я…
Конечно же, именно так он его и купил. И при этом неважно, какие слова говорятся, важно, кто говорит эти слова. И точно так же через пару месяцев на конвенции, которую организуют в Биарриц или на Пальма-де-Майорка, он убедит и всех нас, солдатню в руках руководителей. Мы приедем туда в пессимистическом настроении, мрачном расположении духа, снедаемые сомнениями в отношении нашего будущего, внезапно ставшего неопределенным, и в атмосфере автоматической роскоши пятизвезд-ных гостиниц своими выспренними разглагольствованиями о прошлогоднем снеге он нас всех и облапошит, насадив на вертел, как цыплят, потому что его ораторское мастерство из этого залежалого товара сможет сделать конфетку. А мы? А что мы? Нам не останется ничего больше, как поверить ему на слово, конечно же, потому что мы своими глазами убедимся, что он сам в это верит, что в это верят Штайнер и Терри, и только один человек, который в это не поверил, оказался вором и растратчиком. Но только одно мне непонятно: как это так он мог подумать, что может убедить меня, здесь и сейчас? Но, собственно, в чем?
