Спокойный хаос - [107]

На журнальном столике лежит листок с номером телефона доктора Фикола. «Пойди покажись врачу…»

В какой-то момент я попадаю в холл огромной гостиницы; этот холл переполнен элегантно одетыми людьми, они собрались на светский прием. В центре холла деревянная беседка, похожая на будку справочного бюро, из нее вышла женщина, но ее лицо я не увидел, потому что смотрел в пол, я заметил только ее сапоги, такие сапоги были очень модными в пору моей юности: кожаные, коричневые, в обтяжку, а сбоку молния, у них не было острых, загнутых вверх носов, как на башмаках у гномов, какие носят модницы в этом году. Я не успел взглянуть на женщину, как она схватила меня за руку и с огромной, нечеловеческой, но подчиняющейся законам физики, силой поволокла меня через дверь запасного выхода, ударом кун-фу выбив кольцо противопанического устройства. И как прежде я успел заметить только ее сапог по моде семидесятых годов, который, как кнут, свистнул в воздухе; но ее лицо я так и не увидел, потому что мы уже оказались за дверью, а за дверью была темнота, но хуже всего — пустота…

Ну да, вот откуда взялась та пустота.

Жан-Клод не звонит. У них уже четверть седьмого вечера. В Аспене сейчас мертвый сезон, жизнь там в эту пору — просто жуть, как на любом модном курорте, когда кончается сезон. Может быть, сегодня в какой-нибудь из больниц Марселя умер его отец, и, узнав об этом, он, сидя у камина, надрался виски, выпил подряд три-четыре стакана и страдает теперь от угрызений совести, что бросил его умирать в одиночестве, и, может быть, ему захотелось выговориться, и он мне позвонил, просто так, ведь в этот период у него осталось совсем немного друзей, поэтому ничего странного в его звонке нет…

Та пустота. Но это была не абсолютная пустота, это была не Торричеллиева пустота; это была плотная пустота, так сказать, пневматическая, эластичная, но что самое главное, — вот же оно, вот — то, что она наклоняется; вот так, даже если земля вдруг и исчезла у нас из-под ног, ни я, ни женщина, мы не падаем вниз, а скорее начинаем с бешеной скоростью съезжать по склону прямо в воздухе, как по горке в аквапарке, так, что адреналин подскакивает. Фантастическое ощущение, просто дух захватывает: мы пулей летим вниз по кишке из черного воздуха — этот воздушный поток и поддерживает нас, и одновременно засасывает, и тормозит наше движение, и одновременно ускоряет его, у него нет консистенции, но все равно как будто она есть, — а женщина все еще цепко сжимает мне руку, и в эту минуту ее хватка заговорила со мной, положись на меня, говорит она, и ничего не бойся, не надо мне сопротивляться, ты не должен ничему сопротивляться, никогда…

Но ведь отец Жан-Клода умер, когда ему было двадцать лет, и матери его уже давно нет в живых. Почему он мне позвонил? Почему он мне больше не звонит? Какое с ним случилось несчастье?

В заданное время наше пике закончилось, еще мгновение и сердце разорвалось бы у меня в груди. Потом мы долго и плавно планируем и совершаем посадку прямо в мягкое море из тряпок, и рука, сжимающая мое предплечье, сообщает мне, что это куча грязного белья из гостиницы над нашими головами — гостиница/город, гостиница/мир. Вокруг все еще кромешная тьма; женщина в сапогах помогает мне встать на ноги, хотя сейчас уже трудно разобрать, где верх, где низ, их просто нет, и мы не то чтобы встаем, мы скорее барахтаемся в этой плаценте грязного белья, она и проглатывает, и поддерживает нас, мы и стоим на ногах, и в то же время лежим, мы — космонавты, плавающие в безвоздушном пространстве, мы дышим интимными запахами мира, вдыхаем его резкий, едкий, пронзительный дух, но в то же время он и успокаивает нас ароматом всех трусов, наволочек, носок, маек, скатертей, комбинаций и грязных простыней в мире. Женщина меня обнимает: она жидкая и теплая как ртуть, и точно таким же я ощущаю себя, я чувствую себя таким же, как она, я чувствую себя ею, мы целуемся — вот он откуда, тот поцелуй — это естественное развитие нашего единосущия. Конечного, кислородно-водородного, окончательного единосущия. Наш поцелуй абсолютен, он расплавляет нас и сплавляет друг с другом, и мы растворяемся в хаотической красоте вселенной…

О-го-го! Вот это сон. Интересно, вспомнил бы я о нем завтра утром, если бы меня не разбудил звонок Жан-Клода. На небе почти полная луна, ее глупый лик сияет в обрамлении оконной рамы. Нет, никогда я их не помню, свои сны. Сегодня ночью Жан-Клод оказал мне услугу: он меня разбудил, и благодаря этому я навсегда запомню ту наклонную пустоту и тот безумный поцелуй. Я ничего для него, Жан-Клода, не сделал. Он там, сирота, раздавленный, пьяный в стельку, слушает Элтона Джона; и даже, сверх ожидания, для него наступил торжественный момент, в такой момент он, может быть, встанет на табурет в ванной комнате и просунет голову в петлю из электропровода, а я ведь все равно буду сидеть здесь, на диване, с набухшим, твердым членом и смотреть приключения пса Мендоса, ведь я ничего не смогу сделать, чтобы помешать ему. Вот какая она, моя правда. О, доктор Фикола, скажите мне, пожалуйста, почему всегда так получается, что я мало чем могу помочь другим? Что это была за женщина? Кто это мог быть? Почему это я продолжаю так дико возбуждаться, вместо того чтобы страдать?