Спокойных не будет - [49]

— К чему эта пестрота? Несуразица какая-то... Точно балаган.

Глаза Петра сузились от улыбки.

— А по-моему, хорошо, Лена. Весело, забавно.

Она спросила меня:

— А как думаешь ты, Алеша?

— Не дом, а картинка,— сказал я.

Леня Аксенов взглянул на Трифона.

— А мы старались, сил не жалели.

— Их похвалить надо,— сказал Петр,— за выдумку, за радение, а ты порицаешь, хозяйка.

Трифон, нервничая, играл топором. Лезвие блестело в лучах солнца, как лед.

— Ты, Елена, ничего не смыслишь в украшениях русских деревенских изб. Да! Наличники — это вроде визитной карточки. Сразу видно, что в доме живут веселые, добрые люди.

Зеленые глаза Елены потеплели, она откинула со щеки белую прядь и рассмеялась — раскололся на две половинки кусок сахара, хрупкий, с синеватым отблеском.

— Может быть, я и в самом деле ничего не смыслю. Делайте как хотите.

В это время и резанул по сердцу отчаянный, полный смертельного ужаса вскрик Анки.

...Анка стояла на лавке и укрепляла на гвоздиках шпагат, чтобы повесить занавески. В сени кто-то вошел — тяжело заскрипели половицы под ногами,— потом привалился к стене и шумно вздохнул; рука скользила по двери, отыскивая скобу. Мелькнула горькая, досадная мысль: «Неужели Трифон так нарезался, что не в силах войти в дом? Когда успел?» Она осторожно спустилась с лавки, с силой приотворила дверь. В промежутке между косяком и дверью на нее смотрела косматая медвежья морда, торчащие уши, налитые кровью глаза и клыкастая полуоткрытая пасть, мерзко пахнущая рыбой. Анка дико взвизгнула и захлопнула дверь. Под могучими, глухими ударами лап задрожала избенка.

...Трифон в несколько прыжков очутился у своего крыльца. Из сеней навстречу ему, точно бурая гора, выломился медведь. Секунду Трифон стоял, парализованный неожиданностью. Он почувствовал, как зашевелились волосы на голове, приподняли кепку. Но в следующую секунду топор взвился в сильных руках Трифона. Со всего маха, с нечеловеческой силой он всадил его по самый обух в медвежью морду наискось между глаз. Зверь зарычал И сполз со ступенек. Попробовал встать. Трифон сгоряча легко вытащил топор из черепа, как вытаскивал его из чурбака, когда колол дрова, и снова с силой ударил им зверя между ушей.

Когда мы прибежали, звериная туша лежала у крыльца с раскроенным черепом. Поодаль стоял Трифон, растерянно озираясь. Он вытер лоб и взглянул на ладонь: она была смочена розовой влагой.

Мы кинулись в дом, сорвали крючок на двери.

Посреди избы на полу лежала Анка. Она была без сознания. Мы подняли ее и положили на кровать. Петр по радио вызвал из Браславска врача.

Часа через два на площадке приземлился вертолет. Врача ожидали сбежавшиеся, как по тревоге, строители. Ожидали с возрастающим нетерпением и надеждой, как волшебника, который спасет Анку от смерти. И когда этот волшебник появился, молодой, в тяжелых очках, в белом халате под пальто, с чемоданчиком в руках, толпа облегченно, одной грудью, вздохнула. Потом она хлынула к избушке, где лежала Анка. И врач, распахнув пальто, бежал среди толпы...

К вечеру у Анки начались преждевременные роды. Она тихо, обессиленно стонала. А на крыльце сидел и плакал ее муж, Трифон Будорагин, крупно содрогались его могучие плечи...

14

ЖЕНЯ. На воскресник явился весь отряд. Мы догадывались, что это была проверка каждого из нас на аккуратность, дисциплинированность и физическую закалку.

До Павелецкого вокзала решили идти пешком. Утро, на наше счастье, выдалось свежее, чистое, с упругими облаками, с голубым небом; облака напоминали пышные старомодные парики с длинными буклями, вывешенные для просушки на весеннем солнышке.

Эльвира Защаблина догнала колонну уже на улице. Схватив меня за локоть, запыхавшись, озираясь по сторонам, она спросила шепотом:

— Никто не спрашивал про меня? Боря Берзер не заметил, что я опоздала?

— Успокойся,— сказала я.— Проверка будет на месте. Многие приедут прямо туда. Почему ты опоздала?

— Проспала. Легла на рассвете.

— Опять в какую-нибудь компанию забрела?

Она порывисто прижала мой локоть к своему боку, спросила, чуть покраснев:

— Не выдашь? Ну, ну, знаю, что не выдашь... Были в церкви. На Елоховской. Всей компанией человек двадцать. Смотрели крестный ход... Интересно, Женька, до безумия! Пение, свечи, лики в позолоте, какой-то особый запах — голова кружится. Все торжественно, таинственно, сердце замирает от восторга. Народу — туча. Ведь сегодня пасха...— Вспоминая вчерашнее, она и сейчас не могла успокоиться, волнение кинуло на щеки пятна румянца.— Даже ребята-лоботрясы, у них ничего святого за душой, и те притихли, оробели...

— Как же так, Эля? — сказала я.— Ты же комсомолка, студентка — и вдруг церковь? И ребята наверняка комсомольцы. Не понимаю я этого.

— Но это же интересно! Как спектакль. Самый красочный.— Эльвира опять оглянулась (не подслушивают ли) и призналась: — Если мне удастся выйти замуж когда-нибудь, то я была бы не прочь обвенчаться в церкви.

— Ты думаешь, это гарантирует тебе удачный выбор, любовь и верность до могилы?

— Не смейся, пожалуйста. Гарантирует или нет, но запомнится на всю жизнь. Когда находишься там, в храме, и слушаешь службу, то чувствуешь, как тебя невольно затягивает куда-то, чья-то власть витает над тобой, и ты уже не принадлежишь себе, а кому-то другому...