Спокойных не будет - [41]

Ручьев, чуть захмелевший, с покрасневшими щеками, пристально, с молчаливым недоверием смотрел на Трифона.

— Тогда почему же?

— Почему? Потому что надо! Надо! Если необходимо, чтобы эта станция стояла на этой реке, значит ее надо строить. Людская забота. Почему же сюда должен ехать другой, а не я? Не мы? Я молодой, сильный, я солдат. И вот приехал. Злой приехал, недовольный, со многим несогласный, таким меня сделало это самое «надо». Не потому, что кто-то мне сказал или подбил меня. Сам! Сам себе сказал: «Трифон, надо!» — Последние слова он выкрикнул и со всего маха хрястнул по столу кулачищем, как гирей, проломил доску. Стаканы, кастрюля и тарелки подпрыгнули, одна бутылка повалилась, ее схватили, чтобы сохранить драгоценную влагу.

Петр закричал на Трифона:

— Ты с ума сошел! Руки зачесались? Пойди поколи дрова. Без ужина оставил бы.

— Прости, Петр!—Трифон виновато ухмыльнулся.— И ты, Елена, прости! Забылся малость.

— Завтра починишь стол,— сказала Елена.— Или новый сделаешь...

— Сделаю. Лучше этого.

— Хватит ему вина! — Анка отставила от него рюмку.

— Не наказывайте меня так строго, братцы! — взмолился. Трифон.— Я буду вести себя тихо-тихо. Как мышка.— И сам засмеялся от такого нелепого сравнения.

Ручьев пристально оглядывал Трифона.

— Он замечательную формулу вывел, состоящую из одного слова: «надо». Вот за эту формулу мы и выпьем.

Катя Проталина подложила в его тарелку несколько кусочков шашлыка.

— Закусывайте, пожалуйста. Вы все выпиваете, Иван Васильевич, а ничего не едите. Лосятины еще много. Хотите, мы подогреем?

— Спасибо, Проталинка.— Ручьев пододвинул к себе тарелку, но есть не стал: разговор с Трифоном, видимо, воодушевил его.— Петр, сядь сюда. Вот что, ребята: еще одно, очень важное «надо» скоро станет перед нами. Трасса еще только ведется по тайге, она будет готова через год, а может быть, через два, а то и больше. Пока пробираемся кое-как по зимнику. Медленно, с грехом пополам, но ходим до Браславска, где наши базы. Придет весна — все остановится. Не только машины — тракторы со всеми своими гусеницами завязнут. А стройке нужны будут и техника, и оборудование, и продовольствие. На самолеты надежда плохая: маленькие, погода не всегда летная. Как быть?

— А река? — спросил Петр — По ней можно полмира сплавить!

— Вот именно, река! — Ручьев, откинувшись к окошку, оперся локтями на подоконник.— В ней-то и заключается формула «надо». Ангара — дьявольски коварная река, как жена со вздорным характером. У нее за каждым поворотом неожиданное. Особый климат. Дно усеяно валунами, рифами. Острова, пороги. Пороги не дают хода судам, баржам. Острые камни распарывают днища, как ножами. Особенно один порог доставляет нам много хлопот... Надо с ним решать. Мы потом уточним, как это лучше сделать. Я хочу, чтобы за эту работу взялся ты, Петр, со своими ребятами. У вас получится.

— Конечно, получится,— сказал Петр.— До весны еще не близко. У нас есть время подумать, посоветоваться.

— Проталинка, положи мне лосятины погорячее,— попросил Ручьев.

— Одну минуту.— Катя нырнула за цветистую занавеску, к плите, где у нее подогревался шашлык.

В это время лампочка, робко помигав, покраснела, потускнела и погасла совсем: выключили движок. Тьма, ворвавшись в избушку, тесно сдавила всех, стало как будто тяжелее дышать; мы сидели молча, не шевелясь.

Елена сказала спокойно:

— Сейчас зажгу свечу.

Трифон громко, точно леший, засмеялся; смех прозвучал в темноте подобно взрыву,

— Прошу познакомиться — романтика!

Слабый язычок пламени рассеял по столу розоватую пыльцу света, изменил лица людей, отбросил на стены громоздкие черные тени. Ручьев поднялся.

— Это для нас, товарищи, сигнал: пора по домам.

Елена, как гостеприимная хозяйка, попыталась удержать нас:

— Время еще не позднее, посидите...

— Спасибо. Оставим ваше приглашение про запас.— Ручьев оделся.— Проталинка, разве ты не идешь с нами?

— Нет,— ответила Катя.— Я здесь заночую.— Она тронула меня за локоть и сказала вполголоса: — Алеша, я на тебя не сержусь. Ты поступил правильно, я тебе все простила.

Мы вышли на улицу. Мир стыл в темноте, в тишине, объятый стужей. Звезды закутались в сизые пуховые платки тумана, робея выглянуть, загореться. Деревья как бы сомкнулись для теплоты.

В палатке все уже спали, закрывшись одеялами с головой. Дрова в печке догорали, и я подбросил в нее поленьев. На столе едва теплилась коптилка. Леня Аксенов, положив руки на стол, уткнулся в них лбом и спал. Возле него лежали учебники, тетради, листки бумаги.

Ручьев шепнул мне:

— Не буди, пускай поспит...— Он стащил с ног унты, разделся и лег, накрыв себя меховой курткой, а поверх нее одеялом. Я пододвинулся к столу. Взгляд мой упал на листок, лежавший рядом с коптилкой. Это было письмо, и глаза мои невольно пробежали по строчкам, ровным, буковка к буковке:

«Мамочка, здравствуй, моя родная! Пишу я тебе среди ночи — дежурю у печки, чтобы она не потухла. Говорю тебе сразу, чтобы ты не тревожилась: живу я, мама, хорошо. Работа у меня не тяжелая, моих сил на нее хватает. Люди, с которыми я живу, все очень хорошие, простые. Они меня все любят, помогают во всем. И питание у нас хорошее, много мяса, много разных фруктов — ведь здесь тайга, большая стройка, и сюда присылают все в первую очередь. Я, мама, зря времени не теряю, готовлюсь. Осенью еще раз попробую поступить в институт. А тебя, мама, я прошу об одном, нет, я тебе приказываю: не ходи ни к кому убирать квартиры, мыть полы или стирать, хватит тебе одной работы в котельной. Я буду присылать тебе все деньги, какие заработаю здесь, тратить их тут некуда. Пожалуйста, мамочка! И Наташку одевай получше; она ведь девочка, чтобы не хуже других была одета... Я думаю, мама, копить деньги на квартиру, может быть, удастся выползти из нашего подвала, если к тому времени не дадут тебе новую... Мама, я ужасно соскучился по тебе и по Наташке. Я очень тебя люблю, мама, сил моих нет!.. Но... прочь сентиментальность! Она расслабляет волю к победе. Позвольте Вам, герцогиня, пожелать доброй ночи. Меня ждут дела государства! Ваш сын Леонид...»