— Ты так говоришь, Катя, будто с тобой это случалось.— Взгляд мой приковывала шумящая темнота под обрывом.
— Со мной нет,— ответила Катя.— Но с другими случалось... Сколько же ходит по земле несчастных девчонок, обманутых, брошенных, с растерянной верой, со слезами в душе!..
— А ребят? Думаешь, меньше?
— Ребята тоже есть. Но не столько. И им легче, они могут со зла, от обиды стиснуть зубы, а девчата нет. В несчастье у них слезы — помощники...— Помолчала немного, чутко прислушиваясь к ворчанию реки, и сказала: — Я тоже могу идти по жердочке, я себя знаю...— Повернувшись, она приблизила ко мне лицо.— Алеша, твое сердце занято?
Вопрос прозвучал неожиданно, с надеждой и непосредственностью, чистота и наивность его привели меня в замешательство, я даже отступил на шаг, натолкнувшись на сосну. Сняв варежку, я принялся зачем-то отковыривать пахучую чешую коры. Будь на ее месте другой человек, я, быть может, свел бы все к шутке. Но сейчас всякие шутки были бы неуместны и бестактны.
— Почему ты молчишь! Ты хочешь, чтобы я сказала первая? Могу: ты мне очень нравишься, Алеша, очень, я даже не знаю как...
Я поспешно остановил ее:
— Не надо, Катя. Пожалуйста.— Я не смел взглянуть на нее.— Вообще ничего не надо. У меня есть жена. В Москве. Я ее люблю.
— Ой, Алеша! — Она слабо вскрикнула и отшатнулась от меня к обрыву, и мне показалось, что еще шаг — и она сорвется и полетит в кипящую темень реки. Я с испугом схватил ее за рукав и оттащил, хотя до обрыва было еще далеко. Катя вырвала у меня руку и побежала в сторону палаток, в отдалении еще раз вскрикнула и пропала. Я остался один на безлюдном ночном берегу, по которому еще неуверенно, первыми пробными шажками шел новый и юный год.
ЖЕНЯ. Названов ввел меня в небольшую комнату, тускло освещенную настольной лампой, и притворил за собой дверь. В комнате сразу стало глухо и как будто тесно. В подошла к балкону и подставила лицо под форточку; в нее толчками текла морозная свежесть и холодила лоб; на площадке балкона, на решетке мерцал снег.
— Не простудитесь? — Приглушенный голос прозвучал возле моего уха: Названов стоял сзади меня, совсем близко.
— Я не боюсь.
Названов робко кашлянул — так кашляют, когда пытаются подавить сильное возбуждение, вызванное чем-то таким, чего надо опасаться или надо скрыть.
— Я часто думал о вас, представьте,— сказал Названов,— о ваших словах, о вашем характере, о вашей манере говорить... Когда вы в гневе, то делаетесь красивее, чем обычно.
— Значит, мне нужно все время с вами не соглашаться и дерзить?
— Пожалуйста. Я с удовольствием буду на вас смотреть... Но вы хороши и в мягкости своей, в женственности. Многообразие украшает...
Названов положил мне на плечи руки, они были горячи и тяжеловаты. Но я не сделала ни единого движения, чтобы освободиться от них; мне было приятно ощущать и их тяжесть, и их тепло; тепло как будто облило меня сверху донизу; я со страхом чувствовала над собой его власть — власть рук... Оторвав взгляд от голубоватого снега на балконе, я повернулась и встретилась с его глазами: они возбужденно светились. Только тут стал доходить до меня смысл того, что говорил Названов,— слова его пробивались ко мне, как сквозь густой туман.
— Человек живет для наслаждений... Любовь — это первооснова человеческого бытия. Любовь — это главный стержень, вокруг которого вращается вся жизнь человечества с его грехом и с его святостью, с его безднами и взлетами, с его гениями и посредственностями, с его страданиями и восторгами. Любовь — это в конечном итоге продолжение жизни на земле. Одна она бессмертна и разумна. Она заставляет наслаждаться всем, что тебя окружает. Картины, музыка, стихи, путешествия — все твое. Если ты захотел пить, а рядом бьет из земли родник, то тебе надо лишь нагнуться, зачерпнуть и выпить. Если растет цветок, то сорви его, поднеси к лицу или приколи к волосам. Не надо сдерживать порывы. Любовь за это мстит: высушивает душу, а душа подобна полю без влаги — покрывается трещинами. На нем вырастают не цветы, но сорняки. Душа, заросшая сорняками! Вы только представьте!..
— По-вашему, надо брать все, что попадается под руку? — сказала я, стараясь осмыслить уже не только то, что он говорил, но и для чего это все говорилось.
— Нет, не все,— прошептал он.— Надо брать редкое, то, что напоит до краев: солнце, искристое вино, цветы, красоту любви.— Чуть склонившись, он поцеловал меня; а затем, не отрываясь от меня, не выпуская из объятий, отвел от окна к тахте в углу; шепот его становился все горячей, прерывистей: — Ты такая красивая... Удивительная... Я никогда еще не встречал такой женщины... Это счастье — быть рядом с тобой...
Я чувствовала, как в груди моей становилось тяжелей и тяжелей, хотелось крикнуть, но голос мой обрывался, пыталась пошевелиться, но тело мне уже как будто не подчинялось, не было сил... И вдруг внезапно, остро и больно, точно молнией, ударило по глазам: я увидела глаза Алеши. И них стоял дикий, нечеловеческий крик, боль, ужас!.. Мной самой овладел ужас. Собрав все силы, я рывком отшвырнула от себя Названова. Не ожидавший этого, увлеченный, он грохнулся на пол возле тахты.
