Спокойные времена - [131]

«Черненький… ко-о-отик…» Тьфу ты…

Эма задохнулась от боли; дребезжа, лязгнула жесть. «Финтов? Каких?» — хотелось спросить; она пыталась высвободиться из цепких пальцев, которыми Чарли по-прежнему сжимал ее, не давая шевельнуться. «Каких финтов… скотина?!..» Но не успела и рта раскрыть, со всех сторон «у-у-угу-гу-у!..» — славная «компашка» запеленговала ее, это ясно, но чего им всем от нее надо? Здесь? Сейчас?..

— Я и так с вами… Ну ладно, ребята… Ну ладно…

— Мы — вота! Мы — ту-уточки!.. А Чарли на колесах!

— Как — на колесах?

— Так! Чарли Тарабанщик завел шарабанчик!.. — Вирга подскочила и чмокнула Эму куда-то в переносицу, тем самым как бы давая понять, что она, Лизи, отлично соображает, какое у подруги настроение, — разумеется, преотвратное, и вообще она способна войти в ее положение; чего не случается в жизни! — Карета нашего неподражаемого Чарли! Он поклялся отстоять тебя и умыкнуть из этого дома неволи… несчастного дома неволи, где ты…

«Какого дома? Какой неволи?» — хотела спросить Эма, недоумевая, но хлопнула дверца машины, настоящей, даже в росе от сырости или от долгого стояния, и кто-то, кажется Танкист, довольно грубо — точно мешок какой-то, право, — запихнул ее внутрь; опять больно обожгло правое плечо.

— Какого еще дома?!.. — все же выкрикнула она и со злостью кинула розы (да что она все таскает их, точно кошка дохлую мышь!) — куда-то себе под ноги. — Зачем вы сюда притащились? Чего вам?

Коротенький, молнией промелькнувший миг (дурацкий, дурацкий миг), когда она, казалось, снова вернулась к своим давним приятелям и даже обрадовалась тому, пропал, как и явился, — неожиданно, стремительно и без малейшего следа пропал (в серой ночной сырости обозначились сгустки потемней), и кто-то будто раскаленным железным прессом сдавил ее плечо.

— Эмка, отрава, а вот и мы…

— Что за театр, люди?.. — Она снова разлепила губы — пересохшие и растрескавшиеся, с налетом какой-то незнакомой ей горечи. — Чего вам от меня?..

И невольно исподтишка метнула быстрый взгляд на его окна, хотя собиралась уйти не оглядываясь. Видит? Он видит, что здесь происходит? Куда она попала? Куда была вынуждена уйти? Он знает, что это значит? И что ее ждет?

Но знала она и то, что он не может видеть: темно, а к тому же ей вовсе не хотелось, чтобы он видел; Козерог обидел Рыбу; сегодня их дороги как будто окончательно…

— Чего вам, ну?

— Эмка, ты с на-а-а-ми-и-и!.. — заголосили они, и это прозвучало как хорошо отрепетированный канон; громче и резче других выделялся, конечно, голос Лизи, бесподобной Шалнайте. — С нами, наша шобыэтта!..

— Я с вами!.. — ответила она, словно чему-то обрадовавшись или просто прикидываясь, что рада, на миг позабыв и его, и все остальное, что с ней было недавно, как будто ослепленная всеми сегодняшними впечатлениями, рухнувшими на нее так стремительно, а может, действительно радуясь этой столь неожиданной встрече со своими приятелями, — она, против всякого ожидания, угодила снова туда, откуда как будто вырвалась; не удалось; сейчас она думала лишь о том, что означало все это представление: они выследили; все они, в том числе и Вирга, великолепная Лизи, теперь казались ей чужими и никчемными, как и (всего несколько минут назад) ОН, ее Единорог, рыцарь, не удосужившийся не только попросить прощения или еще как-нибудь (только не так, как он, кажется, собирался, не так!) успокоить ее («Эми, Эми, Эми!..»), но и проводить до двери, вывести на улицу, во мрак, где ее, оказывается, поджидала, подстерегала вся эта банда, как нельзя более чужая и как нельзя более ненужная в этот вечер гнусная кодла шобыэтта; как хотелось отдохнуть! Ничего больше — успокоиться и отдохнуть, вернуться домой или еще куда-нибудь, к какой-нибудь не слишком знакомой подруге, а то и вовсе к незнакомой старенькой бабушке (старенькой-престаренькой, которая ни о чем не спрашивает, не в силах спрашивать), забраться с ногами в кресло (почему-то именно в кресло) с необыкновенно высокими подлокотниками (обязательно с высокими), провалиться в него совсем, уйти, увязнуть в зыбучем плюше (так, чтобы никто не видел ни глаз, ни лица, ничего), ноги поджать по-детски, подогнуть под себя, свернуться калачиком — в точности как в том далеком детстве, кинутом за долгими годами, лицами, домами, но в этот час вновь приблизившемся к ней, чем-то глубоко растревожившем ее детстве Эмы Глуосните, — обнять куклу Жанну, свою верную Французку, и…

— Зна-а-им!.. — выкрикнул за всех Танкист (казалось, он знает все на свете, даже про куклу Жанну), как всегда в таких случаях (когда надо принять решение или еще как-то проявить доблесть) громко шмыгнув носом; Эма сжалась. — А мы зна-им! Н-ну, Эм-кааа!..

Нечаянно или нарочно ткнув локтем Эму в бок (она ежилась на переднем сиденье), Чарли довольно неуклюже, словно чего-то искал и не находил, включил зажигание и дернул рычаг коробки передач; тот скрежетнул, мотор зафыркал, задрожал — не то кого-то пугал, не то сам испугался; приятели друг за дружкой протиснулись в машину; Вирга, естественно, на колени к Танкисту…

— Ну и ну!.. — прошипела Дайва на ухо Эме; там щекотнуло. — Эта все испоганит…