Спокойные времена - [130]
Это страшно, люди добрые! Просто жутко! Вот он остановился и, продолжая левой рукой держать Эму за руку, пальцем правой постукивает ее по лбу: «С ней? С этой гулящей?!..»
Не смей так говорить об Эме, не смей! У тебя есть жена Ирка — и радуйся! Есть — и радуйся! Скажешь, старовата для тебя? Для поэта? Очень большого?
Не будем об отсутствующих.
А я здесь, я здесь.
Но Ирки-то нет.
А о ком будем?
О присутствующих. О тебе.
Обо мне? И что же обо мне?
Во-первых, почему ты тогда… в Вильнюс… не дождавшись, ничего не сказала, обманула… Почему ты, Марта, все забыла?.. По зову инстинкта?..
Не инстинкта, нет! Не инстинкта!..
Неужели, скажешь, любви? Любви к нему, да?..
Не знаю!.. Ах, ничего не знаю!.. Это было так внезапно… И предрешено…
Предрешено? Заранее?
Да.
Стало быть, не внезапно. Стало быть, дружила со мной, а сама думала о другом… И ты это, Марта, знала…
Да, да! Знала! Только увидела его и… Как поступлю… Знала, знала, знала!..
Так знай же и сейчас!.. — он резко убрал руку, которая сжимала Эмины пальцы-стекляшечки, воздел свою руку. — Как поступлю я!.. Слушай!
Слышишь, милая Марта? Преданьем…
Нож? Марта окаменела, не в силах оторвать взгляд от мальчика и Эмы, Марта, в голубом тренировочном костюме, обращенная в соляной столб под бетонным козырьком над входной дверью, под итальянской лоджией; солено-острым полоснула по лицу октябрьская изморось. Нож? Тогда были другие слова! Ты, Винцукас, так не писал тогда! Нет! Нет! Нет!
Да, это началось потом. Когда набрался опыта. Узнал людей. А возможно, только что… когда…
Только что?
Да, этот нож появился только сейчас…
Перестань, Винцас!.. Ты ведь добрый, я знаю! Добрый… Какой нож?!..
Вот этот! — В его руке блеснул металл; Эма как бы спряталась вся в себе. — И нож в руке не дрогнет…
— Ай! — крикнула Марта, словно ощутив этот резкий удар в сердце. И кинулась вперед, точно ее толкнула какая-то сила, выбросила обе руки, голыми пальцами пытаясь ухватиться за острое блестящее лезвие. — Не дам! Не дам! Не дам!.. Подлец! Убирайся! Подлец, убирайся вон! Она моя! Моя и больше ничья! Моя!.. Без нее я умру! Без тебя жила, а без нее — умру!.. Без тебя, без Ализаса… а без нее… Я умру! Сразу! Тут же!
Она вспомнила сон и венчание, и ей стало стыдно за такой свой сон, — вот когда все стало подлинным: здесь… сейчас…
«Не умирай! Не надо! Зачем умирать? Дуреха…» — вдруг услышала она и подняла глаза: на дереве, к которому она прижалась, стучал дятел. Как сердце; колотит, как мое измученное сердце, подумала она; чей это голос? Кто сказал «не умирай»? И почему я здесь? Чего мне надо здесь? У этой реки? В этом лесу? Чего мне вообще надо на белом свете? Чего, Ауримас? Эма, доченька, — чего?..
— — — хоть вспомнишь ты меня, Эма — — — — — —
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
— Эмка, ты… — услышала Эма и зажмурилась, ослепленная резким светом фонарика; Чарли со злостью, как за какой-то изогнутый сук, схватил ее за локоть. — Сюрпризик!..
Эма поежилась, но вывернуться из цепких Чарлиных клещей не смогла, а руку ожгло такой болью, что чуть не выронила цветы. Но она все еще прижимала их к себе — те самые юбилейные розы — и даже как бы прикрыла ими лицо; в висках глухо зашумело.
«Че-ерненький… ко-о-отик…»
Что за чушь! Какой еще котик?..
Это коньяк, мелькнуло в голове. Нечего было пить. Этот «Камю».
— Слушай, — проговорила она, призвав на помощь самообладание и подхватив тот беззаботно-панибратский тон, которым к ней обратился Чарли, хотя отлично знала, что как у нее, так и у приятеля этот тон наигранный, фальшивый. — Давай не будем цапаться, а? И сделай милость, скажи: зачем ты вынюхиваешь меня как ищейка?
— Ищейка?!.. — взвыл Чарли. — Так ты меня за собаку держишь? — Он хватанул побольше воздуха да так и остался с открытым ртом и отвисшей мясистой нижней губой; было темно, и Эма не видела ни его обалделого лица, ни багрового носа, ни растянутого до ушей рта; при желании Эма могла бы выбрать себе чувачка посмазливее, — но тут начиналась ее сугубо личная тайна. Которая сегодня кончится. И, кажется, навсегда… — Я… что тебе… ищейка?!
— Ну, котик… ладно?.. — улыбнулась Эма — сама себе, как умела одна лишь она, будто рядом не было никого. — Страшный черный котище. Согласен?
(Черный? Почему черный?.. — метнулась та же мысль — пеленая, как и все сегодня; почему черный, ведь Чарли — шатен…)
— Черный?
— Черный!
— Эмка, ты мне зубы не заговаривай… Я не какой-нибудь пентюх…
И снова дернул ее за руку — бесцеремонно, как вещь, как собственную вещь, — куда-то во тьму, которая вязким темным сгустком скопилась в арках между домами; где-то поодаль подвывал ветер. Он еще раз бормотнул: «У меня, Эмка, сюрпризец»; и тут они ударились о что-то металлическое и холодное — оба враз и крепко.
— А все из-за тебя!.. Из-за паршивых твоих финтов…
«Черненький… ко-о-отик…» Тьфу ты…
