Спокойная совесть - [17]

На второй этаж ему не хотелось подниматься («Сегодня я не хочу отдыхать. Но спать-то хочется. Не хочу их видеть. Вот и все. Мне не хочется. Лучше посмотрю, что там в сундуке»), и он толкнул скрипучую дверь каретного сарая. Тут он ощутил руку, зажавшую ему рот, и колено, упершееся ему в спину, и запах пота.

— Ни звука, малыш…

Странный запах пота ударил ему в нос.

То не был запах грязи или запах труда. То был пот от иного усилия. Запахи утра — фрукты, свечи, лошади, цветы, кожа, вымытые волосы — отделялись в памяти Хайме от этого нового запаха, запаха мужчины, зажимавшего ему рот и упиравшегося в него коленом. Коленом, которое подталкивало его в глубь сарая, туда, где стояли манекены и сундуки, за черную карету.

Мужчина отпустил его и в тот же миг выхватил черный железный стержень. — Понятно?.. — произнес он очень тихо.

Волнение помешало прижатому в углу Хайме разглядеть угрожавшего ему человека. За вытянутым вперед кулаком с черным стержнем смутно темнела расплывчатая, но мощная фигура. Наконец он сумел это осмыслить: вор. И точнее: сбежавший преступник. Потом увидел его — сперва, что он высок, затем его сильный торс, затем черные волосы, прядями падавшие на лоб, но, когда дошел до глаз, понял — он ни то и ни другое.

Они смотрели друг на друга.

Хайме задыхался и тер себе нос тыльной стороной руки. Силач не шевелился: только глаза бегали из стороны в сторону, но не с тревогой, а с властной уверенностью. Бородавка на губе тоже двигалась, будто сама по себе. Ботинки у него были с тупыми носами, грубые, покрытые пылью и царапинами. На синей сорочке — пятна от высохшего обильного пота. Брюки кофейного цвета были подвернуты. Торс был мощный, но поддерживали его ноги тонкие, как электрический шнур.

— Слушай. Я хочу жрать и пить. Сейчас ты пойдешь в дом и что-нибудь мне принесешь. Понял? Не вздумай кому-нибудь сказать, что я здесь… Да чего у тебя такая испуганная рожа? Я не бандит. Знаешь, что делают с предателями? Иди.

Голос мужчины, то спокойный, то угрожающий, и привлекал и отталкивал мальчика.

— Делай что сказано.

Хайме в углу не двигался.

— Я сейчас свалюсь, парень, ужасно хочу спать и есть.

Хайме подошел к мужчине, протянул ему руку и побежал на кухню. Когда Хайме вернулся с едой, завернутой в салфетку, и разложил ее на сундуке, мужчина заулыбался. Куски окорока и сыра, плитка айвовой пастилы, цыплячьи крылышки.

— А вот кувшин, сеньор.

— Зови меня Эсекиель.

— Хорошо, сеньор Эсекиель.

Мужчина перестал глодать крылышки и разразился смехом.

— Просто — Эсекиель. Сколько тебе лет?

— Тринадцать… четырнадцатый пошел.

— Работаешь?

— Нет. Я здесь живу. Я хожу в школу.

Оба сидели на сундуке с воспоминаниями о прошлом, где дремали вуаль бабушки Гильермины и газеты минувшего века. — Эсекиель ожесточенно жевал, пачкая жиром свои висячие неровные усы. Он то и дело хлопал Хайме по колену. Ему было трудно сдержать радость, как и силу своего темного торса и подвижность живого взгляда; черные глаза все время перебегали с двери на мальчика, на круглое оконце, на стоящую на приколе карету. («Кое-что эта борьба дает — научаешься сразу отличать, где доносчик, где друг. Ну что там в душе у этого парнишки? — Хорошенький мальчик — и все, сказал я себе, когда его увидел. Слуга в богатом доме, подумал я, когда он принес еду. Но он мне помог. Ладно. Просто он очень одинокий мальчик».)

— Как тебя звать?

— Хайме.

— Что ж, Хайме, это хорошо. Угощаю тебя пастилой. Да ну же, что ты все молчишь? Черт возьми, из тебя слова надо клещами тянуть.

— Спасибо, сеньор… Эсекиель.

— Разве мы не договорились?

— Эсекиель.

— Скажи, что ты подумал, когда меня увидел? Это, наверно, грабитель, так? Наверно, его хотят арестовать за какое-то — преступление.

- Да.

— У тебя много друзей?

— Нет, этот, как его…

— Все понятно! Слушай, налей-ка и себе воды. Ты не знаешь, что значит глотнуть свежей водицы после трех дней дороги по этой иссохшей земле, то пехтурой, то в машинах. Ты никогда не слыхал об Эсекиеле Суно?

— Нет. Это, наверно, ты?

— Конечно. Я самый. («Может, он не поймет, а может, и поймет. Надо было мне помолчать. Но я так давно не раскрывал рта. Иной раз мне даже мерещилось бог весть что. Ничего нет хуже этих пустынных гор. Как будто ты совсем близко к солнцу. И вдобавок обидно — ведь это не настоящая пустыня, это высохшая земля, где не стало воды, потому что некому руку приложить. Когда я выскочил из грузовика, земля и там была сухая».) Ты не знаешь, как чудесно было, когда я ночью приехал сюда, в Гуанахуато, и прошелся по плотине.

— Что вы сказали?

— Ничего. Я хочу спать. Сам не знаю, что говорю. Сейчас лягу. Сюда никто не зайдет?

— Нет. Но если хочешь, я тут останусь.

— Тебя не будут искать?

— Дядя, мой дядя, сеньор Балькарсель… уехал в Мехико. Меня не будут искать до полдника.

— Чудесно… Слушай, потом я тебе расскажу одну историю… а пока… («...ему не надо знать, каково это, когда тебя избивают… не надо знать бранных слов, которые тебе говорят… не надо знать, что значит держаться, не уступать и бояться, что уступишь из страха… не надо знать, как, наконец, кажется, что легче всего держаться и трудней всего раскрыть рот… не надо…»)