– Оу, – выдохнула я.
– Если для тебя это имеет значение, то я люблю Брили. Люблю ее довольно давно. Скорее всего, мы поженимся.
Для меня это имело значение. Но, наверное, не в том смысле, на какой надеялся он. Я с каким-то мрачным удовлетворением подумала – теперь у меня будет мачеха. В мою жизнь она вписывалась «на ура». Я даже почувствовала укол сожаления. Нас с Ником и это бы роднило, у него ведь был отчим.
Мы с папой помолчали.
Интересно, о чем он думал? Почему не уходил? Ждал моего прощения? Моего понимания? Что я великодушно приму Брили в свою жизнь?
– Как давно ты и… она… вместе? – спросила я.
Папа поднял на меня взгляд, и я поразилась тому, какую глубину увидела в его глазах. Наверное, я никогда раньше не всматривалась в них. Всегда считала папу ограниченным. Думающим только о своей работе. Никогда не проявляющим ни злости, ни нетерпения.
– Мы были вместе задолго до стрельбы. – Папа печально рассмеялся. – Случившееся в какой-то мере сблизило меня с твоей мамой. Мне стало сложно расстаться с ней. За последние месяцы я миллион раз разбивал сердце Брили. Я собирался летом переехать к ней. К этому времени мы уже должны были пожениться. Но стрельба…
Он, как и многие другие, умолк после этого слова, словно оно само по себе объясняло все и вся. Но я и так поняла, о чем он. Стрельба изменила все. Для всех. Даже для Брили, которая не имела ничего общего с «Гарвином».
– Я не мог оставить Дженни после случившегося. Ей через многое пришлось пройти. Я уважаю твою маму и не хочу причинять ей боль. Но я не люблю ее. Не люблю ее так, как люблю Брили.
– Значит, ты решился сделать это, – поняла я. – Уйти.
Папа медленно кивнул.
– Да. Так будет правильно. Я должен уйти.
Мне бы хотелось разозлиться на него. Закричать: «Нет! Ты не должен уходить! Ты не можешь уйти!». Но не получалось. Правда в том – и мы оба это знали, – что в душе он давно уже был не с нами. Заставлять его остаться, когда он хочет быть в другом месте? Это не выход. Папа тоже оказался жертвой стрельбы. Одним из тех, кто не избежал ее последствий.
– Ты злишься? – спросил он.
Опять странный вопрос.
– Да.
И я действительно злилась. Но на него ли? Однако вряд ли ему стоило это говорить. Вряд ли ему хотелось это слышать. Думаю, ему важно было знать, что я злюсь, так как мне не плевать.
– Ты когда-нибудь простишь меня? – спросил папа.
– А ты когда-нибудь простишь меня? – ответила я вопросом на вопрос, посмотрев ему в глаза.
Он несколько долгих мгновений не отводил взгляда, затем молча встал и направился к двери. Дойдя до нее, не обернулся.
– Нет, – ответил он, стоя ко мне спиной, положив ладонь на дверную ручку. – Может, я плохой отец, но я не знаю, смогу ли простить тебя. Какое бы решение ни вынесла полиция, ты в любом случае повинна в стрельбе, Валери. Ты составляла Список. Вносила в него имена. Ты вписала в него мое имя. А ты ведь неплохо жила. Может, ты и не спускала курок, но трагедия произошла из-за тебя. – Папа открыл дверь. – Мне очень жаль. Правда. – Он вышел в коридор. – Я оставлю у твоей мамы мой новый адрес и номер мобильного. – И он медленно ушел.
29
По обыкновению я решила не идти на ужин и взять что-нибудь перекусить, когда все лягут спать. Подождала, пока полоска света под дверью не погаснет, и тихонько вышла из комнаты.
Спустившись в кухню, сделала себе при свете холодильника сэндвич с арахисовым маслом и фруктовым джемом и уселась за стол. Мне было уютно в темноте. Казалось, она хранит мои тайны. Казалось, я могу укрыться в ней от окружающей меня несуразицы. А как еще назвать происходящее? Несуразица и есть. Когда кучу твоих одноклассников застрелили, многое в этом мире – даже уход из семьи отца – воспринимается как нечто пустячное.
Я доела сэндвич и встала, собираясь подняться к себе. В гостиной кто-то шумно шмыгнул носом и кашлянул. Я застыла.
Послышался всхлип и шуршание вытаскиваемой из коробки бумажной салфетки.
Я обогнула угол и всмотрелась во тьму.
– Эй? – тихо позвала я.
– Иди спать, Валери, это я, – отозвалась мама из темноты, со стороны дивана. Ее голос звучал гундосо и хрипло.
Она опять шмыгнула носом. И опять зашуршала вытаскиваемая из коробки салфетка.
Вместо того чтобы идти наверх, я прошла в гостиную, остановилась за креслом и положила ладони на его спинку.
– Ты в порядке? – спросила я.
Мама не ответила.
Я обошла кресло, собираясь сесть в него, но передумала и опустилась на пол в нескольких футах от дивана. С такого расстояния я различала маму, видела расходящиеся на ее коленях полы белого халата.
– Ты в порядке? – повторила я.
Последовало долгое молчание. Я уже подумывала уйти к себе, когда мама наконец заговорила:
– Значит, ты все-таки ешь? Я сказала доктору Хилеру, что последние недели ты ничего не ешь.
– Я спускаюсь в кухню поздно вечером. И я не больна анорексией, если ты подумала об этом.
– А о чем еще я могла подумать? – В голосе мамы слышались слезы, она беззвучно плакала. – Ты стала такой худенькой. И совсем ничего не ела при мне. Доктор Хилер предположил, что ты ешь, когда меня нет рядом.
Очередное очко в пользу доктора Хилера. Порой я забываю о том, что он защищает меня даже в мое отсутствие. Интересно, сколько раз он успокаивал маму, разволновавшуюся из-за какой-нибудь ерунды?
