Список ненависти - [33]

– Не хочешь мне рассказать о вашем разговоре?

– Он считает меня виноватой. Как и ты.

– Нет, Валери. Я никогда подобного не говорила.

– Ты даже в палату не заходишь, когда он изводит меня своими вопросами. Никто не заходит. Я всегда остаюсь с ним одна.

– Он очень хороший офицер, Валери. И приходит не для того, чтобы тебя на чем-то подловить. Он просто пытается разобраться в случившемся.

Я опять кивнула, ощущая страшную усталость. У меня не было сил с ней спорить. И вдруг осознала: совершенно не важно, что она думает обо мне. Случившееся настолько ужасно, что ей не спасти меня, даже если она считает меня невиновной.

Мы замолчали.

Попереключав каналы на телевизоре, я остановилась на кулинарном шоу, в котором Рэйчел Рэй[8] готовила блюдо из курицы. Наше с мамой молчание прерывалось лишь шорохом маминых туфель по полу, когда меняла позу она, и скрипом искусственной кожи сиденья кресла-каталки, когда меняла позу я. Видимо, мама не знала, что еще сказать, раз я отказалась поделиться с ней каким-нибудь душещипательным мелодраматичным признанием.

– Где папа? – наконец спросила я.

– Ушел домой.

В воздухе между нами почти осязаемо повис следующий, не высказанный пока вопрос. Я бы, наверное, не задала его, но чувствовала ожидание мамы и решила ее не разочаровывать.

– Он тоже считает меня виноватой?

Мама протянула руку и поправила кабель пульта управления.

– Он не знает, Валери. Поэтому ушел домой подумать. Во всяком случае, так он сказал.

Ответ повис в воздухе еще ощутимее, чем вопрос. «Во всяком случае, так он сказал». Что это должно означать?

– Он ненавидит меня, – сказала я.

Мама вскинула на меня укоризненный взгляд.

– Ты его дочь. Он любит тебя.

Я закатила глаза.

– Ничего другого ты сказать и не можешь. Но я же знаю правду, мам. Он ненавидит меня. Ты тоже меня ненавидишь? Меня теперь весь мир ненавидит?

– Ты говоришь глупости, Валери, – ответила она. Встала и подхватила свою сумочку. – Пойду возьму себе сэндвич. Тебе что-нибудь принести?

Я покачала головой, и когда мама вышла, в голове проблесковым маячком мелькнула мысль: она не сказала «нет».

Вскоре после ее ухода в дверь тихо постучали. Я не отозвалась. Размыкать губы казалось ненужным усилием – в эти дни ко мне все заходили без спросу.

К тому же это мог быть детектив Панзелла, а я решила, что больше он не вытянет из меня ни единого слова. Даже если будет умолять. Даже если будет запугивать меня смертным приговором. Хватит с меня сегодня воспоминаний, пусть оставят меня в покое.

В дверь снова постучали, и она тихо отворилась. В палату просунулась голова Стейси.

Не передать, какое облегчения я почувствовала, увидев ее. Не просто живую, а целую и невредимую. Ни ран, ни ожогов, ни ссадин на лице. Ничего. Я чуть не расплакалась, глядя на стоящую в дверях подругу.

Вот только загвоздка в том, что на лице нельзя увидеть душевных шрамов.

– Привет, – сказала Стейси. Без улыбки. – Можно войти?

Я была счастлива видеть подругу живой, но стоило прозвучать знакомому, слышанному сотни раз голосу, как я поняла: я не знаю, что ей сказать. Глупо, но, по-моему, мне стало стыдно. Так бывает в детстве, когда на тебя при твоих друзьях орет мама или отец, и ты чувствуешь себя униженным, потому что друзья стали свидетелями чего-то очень личного, вдребезги разбивающего твой демонстрируемый миру имидж «у меня все под контролем». Я испытала схожее чувство, только в тысячу раз хуже.

Мне столько всего хотелось сказать подруге. Спросить ее о Мейсоне и Дьюсе. О школе. О том, выжили ли Кристи Брутер и Джинни Бейкер. Спросить ее, знала ли она о плане Ника или она так же потрясена случившимся, как и я. Мне хотелось услышать, что не я одна виновата в том, что не остановила Ника. Что не я одна была настолько глупа и слепа.

Но меня охватило странное чувство, когда Стейси вошла и сказала:

– Ты не отозвалась на стук в дверь. Я подумала, ты спишь.

Вдруг все показалось сюрреалистичным. Не расстрел в школе. Не транслируемые по телевизору кадры с кричащими школьниками, несущимися из дверей школы, точно кровь из поврежденной артерии. Не смерть Ника и детектив Панзелла, выдающий мне фразочки в стиле «Закона и порядка»[9]. А то, что было до. Начиная с первого класса, когда Стейси языком подталкивала шатающийся зуб и он торчал у нее изо рта как кусок жвачки, а я светила голым животом на турнике детской площадки. Все это будто было сном. А настоящее, вот этот ад – он был моей реальностью.

– Привет, – ответила я.

Стейси сконфуженно встала у изножья моей кровати, как Фрэнки в тот день, когда я очнулась в больнице.

– Болит? – спросила она.

Я пожала плечами. В том, иллюзорном мире подруга задавала мне этот вопрос тысячи раз о полученных синяках, царапинах и содранных коленках. В мире, где мы были обычными детьми, которые не стеснялись голых животов и шатающихся во рту зубов.

– Чуть-чуть, – солгала я. – Не сильно.

– Я слышала, у тебя там целая дыра. Правда, мне это сказал Фрэнки. Не знаю, насколько ему можно верить.

– Болит не сильно, – повторила я. – Большую часть времени я почти ничего не ощущаю. Болеутоляющие.

Стейси поскребла ногтем стикер, приклеенный к перилам кровати. Я достаточно хорошо знала подругу, чтобы понять: она растеряна или расстроена. А может, и то и другое. Стейси вздохнула.