Список Мадонны - [118]

— Курикута, — прошептала она.

Мать Аты стояла перед ней, укутанная дымкой тумана, но она не выглядела промокшей. От нее исходил белый свет, и она вся блестела, как мокрая трава под солнцем. Кожа ее была белой, а одежда — небесного цвета. Голова была покрыта, а на поясе надето ожерелье из священных чуринга, на котором была фигурка Дарамулуна, укрепленная на двух пересеченных черных деревянных палочках.

— Курикута. — Слова полетели с ее губ: — О, Мать Ворона. Послушай меня. Мы страдаем. Даруг не ели эму. Они совершали танцы почтения Дарамулуну и Нгалабалу. Но нас становится все меньше, наши животы гудят от голода, наши языки сохнут от жажды, а дожди не приходят. Помоги нам, Курикута. Помоги нам, твоему народу.

Курикута раскинула руки, но ничего не ответила. «Она сейчас уйдет?» — взволнованно подумала Ламар.

— Дай ответ мне, Курикута, чтобы я могла передать его моим соплеменникам.

Курикута подняла лицо. Оно светилось, как солнце. Она заговорила так тихо, но так прекрасно, что Ламар потом станет вспоминать ее слова снова и снова в ужасные времена и в ночи одиночества, которые должны были наступить.

— Иди сейчас, пока еще не время. Мой сын будет с тобой, а потом и в тебе. После этого я снова приду по воде и камышам, где летают утки. Готовься. Иди другим путем и говори только с моим сыном.

— Хорошо, Курикута. И тогда мой народ будет спасен?

Ламар с радостью увидела, как Курикута улыбнулась. Это было как поток радости, и на миг Ламар почувствовала себя во Времени сновидений среди духов, вдыхавших жизнь и в человека, и в дерево, и в цветок. Внезапно ей показалось, что она заметила еще две фигуры, стоявшие за тем местом, где только что была Курикута. «Это Ганабуда», — подумала она. И осталась стоять одна, по колено в воде. В голове все еще звенело, и ей пришлось опять закрыть уши руками, чтобы заглушить пульсирующее пение цикад.

* * *

Тремя неделями позже группа всадников, возвращавшихся домой после поисков отбившегося от стада скота, нашла Ламар. Она медленно шла по берегу вверх по течению от переправы Вайзмана недалеко от Уилберфорс. Она была очень худа, и на ее теле в нескольких местах виднелись раны. Она не сделала никакой попытки убежать, и ее странно пятнистые карие глаза смотрели на обнаруживших ее людей отсутствующим взглядом. Было понятно, что она не в себе. Рассказывая об этом в отеле в Уиндзоре на следующий день, Рой Барнс, один из тех, кто участвовал в поисках скота, снова и снова повторял наиболее интересный эпизод всей этой странной истории. Обнаженная аборигенка, бродившая по берегу Хоуксбери почти у самого поселка, была необычным зрелищем, как необычным был и тот факт, что они не смогли добиться от нее ни слова даже в Уиндзоре, когда привели пару цивилизованных або, чтобы те поговорили с ней. И еще их заинтриговала птица.

— С ней был окровавленный ворон. Он сидел у нее на плече и не улетал.

— А почему вы не прогнали эту чертову птицу, почему не открутили ей шею? — Все согласились, что так, наверно, и следовало бы сделать.

— Мы пытались, — признался Барнс. — Но она так разозлилась. Бросилась на нас. Зарычала и оскалилась, как бешеная собака.

— И что вы сделали?

— А что мы, черт возьми, могли сделать? Мы позволили этой чертовой птице остаться с ней.

— А где она сейчас?

— Пэт взял ее к себе домой. Монс вернется завтра. Он скажет, что с ней делать. Возможно, он отвезет ее назад в Парраматту.

— Наверно, в приют.

— Или в дурдом. Там и на ее долю петушатины хватит. — Все присутствовавшие захихикали. Новый сумасшедший дом в Парраматте был любимой темой всех сплетней. — И ворон ей больше не понадобится.

Все громко рассмеялись и снова перешли к выпивке.

* * *

Для монсеньора Беде Полдинга, седлавшего лошадь под теплыми лучами раннего утреннего солнца, эти впечатления были абсолютно свежими. Он прибыл в Уиндзор вчера утром. Но вместо того, чтобы немедленно приступить к мессе в маленькой церкви, он провел одну из своих известных церемоний с колокольным звоном. За ней последовала процедура публичного покаяния и шествие по городу. Его беспокоило недоброе отношение к нему протестантов и даже некоторых более ортодоксальных католиков. Поговаривали, что он не удержится и изобретет, того гляди, еще и какой-нибудь папский церемониал, чем оставит все, как было. Но все получилось.

Церковь в этой колонии терпела неудачу за неудачей. Ее порочили, даже запрещали. Но сейчас, после четырех лет, проведенных здесь, он ощущал изменения к лучшему. И вот даже теперь, в этот момент, из Рима к нему на помощь ехал священник-доминиканец. Его проповеди привлекали множество людей. Люди собирались по обочинам грязных дорог и с благоговением смотрели на то, как он шествовал мимо, одетый в великолепный наряд, добавлявший обрядности и торжественности их жизни, полной серых безнадежных будней. Да, он был миссионером и гордился этим. Он улыбнулся, когда черно-белая веерохвостка задрала вверх свою любопытную головку. Птичка напоминала ему эту землю. Казалось, что она не находит себе места. Здесь были совершенно другие правила. Он, Беде Полдинг, монах-бенедиктинец, которому уже за сорок, достаточный возраст, чтобы в чем-то разбираться, вынужден иметь за поясом два пистолета, тогда когда он едет, чтобы нести слово Божье людям, потерявшим свои корни. Кто бы поверил в это там, в его монастыре?