Спирита - [17]

В самом ли деле он видел девичье лицо или оно было плодом его воображения? Разглядел бы его кто-нибудь другой, не испытывающий, подобно Ги, крайнего возбуждения всех чувств?

На этот вопрос трудно ответить, ибо, при всем сходстве, видение отнюдь не походило на то, что в нашем мире считается хорошенькой женской головкой. Черты были будто бы те же, но более чистые, преображенные, идеализированные. Некая нематериальная субстанция уплотнилась ровно настолько, чтобы стать зримой в земной атмосфере. Дух или душа, явившаяся Ги де Маливеру, несомненно, позаимствовала внешность у своей прежней тленной оболочки, но при этом осталась такой, какой была в среде более тонкой, эфирной, где могут существовать только призраки вещей, а не сами вещи. Видение привело Ги в несказанный восторг. Чувство страха, которое он поначалу испытывал, полностью рассеялось, и он безоглядно отдался во власть необъяснимого. Ни с чем не споря, соглашаясь на все, он без колебаний счел сверхъестественное естественным. Ги подошел к зеркалу вплотную, надеясь разглядеть в подробностях восхитившие его черты, но картина осталась прежней, очень близкой и в то же время бесконечно далекой, как будто он смотрел на проекцию лица, находящегося на расстоянии, человеческим меркам не подвластном. Оригинал, если можно воспользоваться этим словом при подобных обстоятельствах, пребывал, очевидно, в каких-то удаленных, глубинных, загадочных, недостижимых краях, там, куда не осмеливается проникать даже самая смелая мысль. Ги тщетно пытался вспомнить, не видел ли он раньше это лицо – оно казалось ему одновременно и новым, и знакомым. Но если видел, то где? Явно не в этом подлунном земном мире.

Так вот в каком обличье захотела явиться ему Спирита – именно так, не зная, как зовут прекрасную незнакомку, Ги де Маливер решил временно, пока не подберет подобающее имя, окрестить свою гостью. Спустя несколько мгновений он заметил, что лик начал понемногу терять краски и растворяться в глубинах зеркала, потом стал похож на легкий пар от дыхания, а вскоре и вовсе исчез. На его месте показалась висевшая на противоположной стене позолоченная рама: зеркало вновь обрело свою способность отражать.

Окончательно уверившись, что видение не повторится, по крайней мере этой ночью и таким способом, Ги рухнул в кресло. Хотя часы только что пробили два раза и их серебряные стрелки советовали спать, ложиться не хотелось. Он чувствовал себя совершенно разбитым. Пережитое потрясение, первые шаги за пределы реальности вызвали нервное перевозбуждение, которое гонит сон. И кроме того, он боялся, что, заснув, пропустит новое появление Спириты.

Вытянув ноги к решетке камина, в котором вдруг, безо всякого его вмешательства, разгорелся огонь, Ги размышлял о том, что случилось, о том, что всего лишь два дня назад он счел бы невозможным. Он вспоминал очаровательную головку, сравнивал ее с женскими образами, созданными магией мечты, воображением поэта или кистью художника, чтобы затем отбросить их как пустые тени. Ни природа, ни искусство не способны соединить в одно целое тысячу пленительных черт, тысячу чар, которые он находил в Спирите, по чьему образу и подобию он живо представил себе и других обитателей иного мира. Он спрашивал себя, какое чувство, какие таинственные и неведомые связи привлекли к нему из бесконечных далей этого ангела, эту сильфиду⁵, эту душу или духа, сущности которого он еще не понимал и потому не знал, с чем соотнести. Ги не осмеливался польстить себе предположением, что внушил любовь существу высшего порядка, ибо не страдал излишним самомнением, однако он не мог не признать, что и вздох Спириты, и искаженный смысл записки, и просьба, высказанная у дверей госпожи д’Эмберкур, и слова, внушенные шведскому барону, – все говорило о том, что она испытывает к нему, простому смертному, очень женское по своей природе чувство, которое в нашем мире назвали бы ревностью. В то же мгновение Маливер понял, что безумно, отчаянно и бесповоротно влюбился и в один миг стал рабом всепоглощающей страсти, которую не утолит даже вечность.

Отныне все женщины, которых он когда-либо знал, перестали для него существовать. С появлением Спириты он забыл о земной любви, как Ромео забыл Розалинду, увидев Джульетту⁶. Будь он Дон Жуаном, все три тысячи милых имен сами собой оказались бы вычеркнуты из его списка⁷. Не без ужаса Ги ощутил, как его охватывает пламя, которое жадно поглощает мысль, волю, силы и оставляет в душе только любовь. Но было слишком поздно, он уже не принадлежал самому себе. Барон Ферое не ошибся: для смертного нет ничего более захватывающего, чем перейти границу жизни и блуждать среди теней без золотой ветви, подчиняющей духов⁸.

Страшная мысль пронзила Маливера. Что, если Спирита не захочет больше показаться? Каким способом тогда заставить ее вернуться? И если такого способа не существует, как он вынесет солнечный мрак после того, как узрел истинный свет? Невыносимое горе навалилось на него, тяжелейшее уныние охватило душу; на мгновение, длившееся целую вечность, он почувствовал полную безысходность. Не было никаких оснований для подобного предположения, однако на глаза навернулись слезы. Они скапливались под ресницами и, как ни старался Ги сдержать их, стыдясь собственной слабости, в конце концов медленно заструились по щекам. Маливер плакал… и вдруг с изумлением, смешанным с восторгом, ощутил, как тончайшая вуаль, сплетенная из воздуха, сотканная из ветра, ласково прикоснулась к его лицу и стерла горькие капли. Даже трепещущее крылышко стрекозы не показалось бы ему таким нежным. То не был плод его воображения, потому что он трижды почувствовал ласковые прикосновения, а когда слезы высохли, Маливер заметил, как тает в тени, подобно облачку в небе, полупрозрачный белый сгусток.