Спирита - [16]

Затем Маливер стал с напряженным вниманием смотреть и слушать. Он ждал, сидя в той же гостиной, что и в начале нашего повествования. Довольно долго он ничего не видел и не слышал, но ему почудилось, что все предметы в комнате – статуэтки, картины, старые резные шкафы, экзотические вещицы, оружие – изменились и выглядят не так, как всегда. Свет лампы и тени наделили их собственной, фантастической жизнью. Нефритовый китайский божок, растянув рот до ушей, хохотал одновременно как ребенок и как старик, а погруженная в тень Венера Милосская, чью темную грудь рассекал яркий луч света, с отвращением раздувала ноздри и презрительно поджимала губы. Создавалось впечатление, что китайский божок и греческая богиня не одобряют действий Маливера. Наконец, глаза Ги, повинуясь внутреннему зову, обратились к венецианскому зеркалу, висевшему на стене, обитой кордовской кожей. Это было одно из тех зеркал прошлого века, которые можно увидеть на картинах Лонги, этого Ватто венецианского декаданса¹, нередко изображавшего утренний туалет дамы или сборы на бал. Такие зеркала до сих пор попадаются у некоторых старьевщиков в венецианском Гетто². Зеркало было вставлено в раму, украшенную орнаментом из хрустальных ветвей и листьев, которые то казались гладкими и серебристыми, то переливались всеми цветами радуги. И в этом сверкающем обрамлении маленькое, как у всех венецианских зеркал, стекло казалось иссиня-черным, бесконечно глубоким и походило на отверстие, ведущее в мрачную пустоту³.

Странно, но ни один из предметов, находившихся в комнате, в нем не отражался, как будто это было одно из тех театральных зеркал, которые декоратор закрашивает расплывчатыми, неопределенного цвета мазками, чтобы зрители не увидели в них себя.

Смутное предчувствие подсказало Маливеру, что именно зеркало послужит ему окном в потусторонний мир. Обычно он даже не смотрел в его сторону, а сейчас оно притягивало, не давая отвести глаз. Но, как пристально он ни вглядывался, ему не удавалось различить ничего, кроме черноты, которой хрустальная рама придавала еще большую глубину и таинственность. Наконец ему почудилось что-то молочно-белое, какой-то далекий и дрожащий свет, постепенно приближавшийся к нему. Маливер обернулся, желая посмотреть, что дает такое отражение, но ничего не увидел. Хотя он не был малодушным и не раз это доказывал, он почувствовал, как волосы его стали дыбом, а по телу пробежала дрожь, о которой говорит Иов⁴. На этот раз он по собственной воле и с ясным сознанием хотел преодолеть опасный порог. Он переступал черту, данную человеку природой. Его жизнь могла сойти со своей орбиты и начать вращаться вокруг совсем иного, неведомого центра. Пусть маловеры посмеиваются, но это был очень серьезный шаг, и Ги сознавал его значение; однако непреодолимая сила влекла его, и он упорно продолжал всматриваться в венецианское стекло. Что он увидит? Какое обличье примет дух, чтобы стать доступным человеческому восприятию? Будет ли оно прекрасным или страшным, внушит радость или ужас? Хотя свет в зеркале еще не принял четкой формы, Ги был уверен, что увидит дух женщины. Слишком ясно звучал в его сердце вздох, услышанный накануне. Откуда он донесся: с земли, из недостижимых сфер или с далекой планеты, – этого Ги не знал. Но вопрос, заданный ему бароном Ферое, не оставлял сомнений, что ему явится душа, прошедшая земную жизнь, душа, которую нечто, о чем еще только предстоит узнать, призывает вернуться обратно.

Светлое пятно в зеркале начало приобретать очертания и расцвечиваться легкими, так сказать, нематериальными тонами, по сравнению с которыми самые свежие краски палитры показались бы землистыми. То была скорее идея цвета, чем сам цвет, пар, пронизанный светом и окрашенный в столь нежные оттенки, что человеческий язык не в состоянии их описать. В тревожном ожидании Ги глядел не отрываясь. Облачко становилось все более и более плотным, но не достигало грубой определенности реального, и наконец в зеркальной раме перед глазами Ги де Маливера возник, будто на картине, лик молодой женщины или, скорее, девушки такой красоты, что рядом с ней любая земная красавица выглядела бы бесцветным силуэтом.

Розоватая бледность покрывала этот лик, на котором едва просматривались свет и тени, – ему, чтобы обрести форму, не нужен был их контраст, ибо, в отличие от земных лиц, он не ведал озаряющего их света. Белокурые волосы, словно ореол, золотой дымкой обволакивали контуры лба. Из-под полуопущенных век на Ги с бесконечной нежностью взирали очи цвета ночной синевы, цвета тех участков неба, что в сумерках становятся лиловыми. Тонкий изящный нос казался безупречным; улыбка Джоконды, только более мягкая и менее ироничная, придавала губам чарующий изгиб; голова слегка клонилась к плечу, а гибкая шея терялась в серебристых полутонах, которые любому другому лицу могли бы послужить освещением.

Этот слабый набросок, который мы по необходимости сделали с помощью слов, призванных передавать реалии нашего мира, дает весьма смутное представление о том, что явилось Ги де Маливеру в венецианском зеркале.