Spero - [38]

– Их трое, не четверо.

Берхард вновь усмехнулся и в этот раз Гримберт уже не мог сказать, чему именно.

– Нет, мессир. Четверо.

– Но… – что-то неприятно царапнуло грудь твердым когтем. – Где же четвертый? Где-то неподалеку? Караулит?

Берхард удивился.

– Как это где? Да ты его первым делом заметил, как вошли. Пахло уж от него очень недурно.

Гримберт вспомнил густой запах жареного мяса и сладкий жир, который он слизывал с тарелки. Желудок вдруг оказался наполнен тягучей жгучей слизью, челюсти смерзлись воедино.

Так вот почему Берхард отказался от щедрого угощения. Он просто знал. Все понял, едва они вошли.

– Подыши немного, мессир. Вот так, спокойнее. Не переживай, насчет этого в Альбах закона нету.

Гримберт всхлипнул, пытаясь удержать распирающий желудок на месте.

– Ты мог… мог… предупредить.

– Конечно, мог. Только долго бы ты на своем черством хлебе протянул? А так хоть живот набил… Ну, пошли, у нас еще работа впереди. Ты вот что, снега побольше набери, снегом доски оттирать сподручнее…

Часть четвертая

Берхард уверял, что они вышли в «свинячий завтрак», задолго после того, как встало солнце, оттого гнал его еще быстрее, чем прежде, утверждая, что они потеряли до черта времени. Но Гримберт, ковыляя вслед за ним по притрушенным скрипучим снежным ковром валунам, подозревал, что тот лукавит, а то и попросту лжет. В остервенелом вое ветра, что пытался содрать кожу с его лица, угадывались ночные интонации, да и холод тоже был ночным, тяжелым и злым.

В лучшем случае это предрассветные часы, а то и глухая ночь. Но ни проверить этого, ни доказать Гримберт не мог. «Наверно, слепцы – могущественнейшие люди на свете, – с усмешкой подумал он, – только они могут позволить себе роскошь, немыслимую даже для Папы Римского. Возможность не разделять день и ночь, поскольку для них между ними нет ровно никакой разницы.

Больше нет утренних часов, напоенных розовой лазурью теплеющего неба, и нет вечерних, окаймленных тяжелым бархатом сумерек. Нет полуденных, напитанных жаром и погруженных в блаженную негу, нет ночных, глухих и тревожных.

Все время, что у него осталось, можно было отныне не высчитывать в днях или сутках, его можно было исчислять просто в часах, как исчисляется моторесурс доспеха. Сколько этих часов осталось у него в запасе?..

Отдых в Чертовом Палаццо не придал ему сил. Проснувшись, с трудом оторвав голову от сколоченной из грубых досок лежанки, подгоняемый Берхардом, он ощутил себя еще хуже, чем вчера. Суставы немилосердно скрипели, с трудом выдерживая вес его тела, и без того ссохшегося и легкого, как мумифицированные останки святого, позвоночник превратился в раскаленный прут, покрытый острыми шипастыми отростками, который ворочался в его спине.

– Альбы любят ранних пташек, – возвестил Берхард, бесцеремонно встряхивая его немощное тело. – Потому что поздние редко доживают до обеда. Нам надо успеть перейти Склочницу, прежде чем сернистые гейзеры превратят ее в одну большую газовую камеру. И лучше бы тебе при этом держаться поближе ко мне, а?

Они снова шли. Шли в неведомом направлении, минуя невидимые препятствия и иногда делая короткие остановки, чтобы Берхард смог оценить путь. Иногда у Гримберта возникало ощущение, что он делает их не по необходимости, а нарочно, чтобы извести его. Не успевал он с блаженным стоном рухнуть в снег, чтоб дать отдых сведенным от напряжения мышцам, как следовал новый окрик – и бесконечный путь продолжался. Такой отдых не облегчал муки, напротив, только усиливал их.

Несколько раз он падал, не сумев сохранить равновесия – ноги его превратились в ломкие сухие корни, не способные выдержать никакой нагрузки. Берхард никогда не ждал его. Спокойно продолжал идти, размеренно хрустя снегом, будто ему все равно было, продолжать свой путь с попутчиком или в одиночестве.

Чертов самоуверенный мерзавец, равнодушный ко всему окружающему.

Про иберийцев говорят, что они жизнерадостны, шумны и болтливы, но если в Берхарде когда-то и текла горячая кровь солнечной Иберии, Альбы давно высосали ее подчистую, заменив холодной жижей из растаявшего снега.

«Альбы изменили его», – подумал Гримберт, втягивая через зубы мерзлый ядовитый воздух, чтобы распалить едва чадящую топку, в пламени которой он сжигал последние запасы сил, лишь бы продолжать идти. Не бесчисленные войны, в которых он участвовал, не чудеса, которые он видел, не страшная Железная Ярмарка. Альбы сожрали его душу, превратив в собственное подобие. В равнодушное существо, не ведающее возраста, не знающее страстей, взирающее на все сущее с брезгливой усмешкой вечного странника.

Гримберт был уверен, что, если ошибившись направлением, он случайно сорвется в пропасть, Берхард даже не сочтет нужным выругаться, не говоря уже о том, чтоб произнести какую-то коротенькую молитву. Разве что плюнет вослед и продолжит свой путь, ни одного раза не оглянувшись.

«Он просто хочет уморить меня усталостью, – подумал Гримберт, втягивая сквозь зубы ледяной ядовитый воздух в тщетной попытке раздуть тлеющее в груди пламя, безжалостно пожирающее те крохи сил, что оставались в теле. – Дождаться, когда я упаду лицом в снег и больше не поднимусь. Тогда он спокойно обыщет меня, вытащит положенные ему семьдесят монет, а тело отправит в пропасть или забросает снегом. Легкий заработок за пару дней хода.