Спаси меня - [30]

— Все, я пошла. — Кэт встает.

— Нет, нет! Не уходи, — вопим мы в три голоса. Я хватаю ее за руку. — Перед кем нам тогда дурачиться?

— Тогда прекращайте этот треп мужланов.

— Ну что ты от нас хочешь, — говорит Майлз. — Мы же мужики, нам по природе положено мужланствовать.

— Слушать вас противно. Вы уже далеко не мальчики, взрослые люди, занимаете какое-то место в обществе… Хватит строить из себя шутов. — Она снова усаживается и говорит: — Ну хорошо, расскажите-ка об Амрите.

— Она очень красивая, — начинаю я. — Такая стройная, черные волосы, высокие скулы…

— Прекрасные глаза, — вставляет Клайв.

— Большие и черные, как маслины, — соглашаюсь я.

— Чернослив, — добавляет Майлз.

— А это еще как понять: чернослив?

Майлз пожимает плечами.

— А маслины тут при чем, раз на то пошло?

— Глаза как оливки? Хорошо, могу себе это как-то представить: большие, темные глаза миндалевидной формы.

— Ну вот, приехали, — вклинивается Майлз. — Уже о миндале вспомнил. — Он оборачивается к Кэт и, всплеснув руками, жалуется: — Наш дружок помешан на «Фрут-энд-Натс».

Та хихикает.

Невзирая на насмешки, я продолжаю описание:

— Совсем не красится.

— Нет красится, — возражает Майлз. — У нее подводка на веках.

— Ладно, подводка. Но почти незаметно.

— Я вас покину ненадолго, — оповещает нас Клайв и встает, направляясь в уборную.

— Что-то вы все о внешности да о внешности, — возмущается Кэт. — А как человек какая она?

Мы с Майлзом переглядываемся — ничего не приходит в голову. Наконец я говорю:

— Ну, вроде ничего, миленькая.

Мой товарищ размышляет чуть дольше.

— Ага, — в конце концов соглашается он, — вроде так.

Из груди нашей собеседницы вырывается вздох отчаяния.

— А что-нибудь посущественнее?

— Хм, — говорю я. — Я бы сказал, величественная.

— Вот-вот, — вклинивается Майлз. — Даже слишком.

— А Клайв?

— О-о, голову потерял, бедолага, носится со своими пустыми надеждами.

— С чего ты взял, что с пустыми?

Майлз согласно трясет головой.

— Да куда ему — ростом не вышел.

— И к тому же — рыжий, — добавляю я.

— Несносные зазнайки, — говорит Кэт. — Клайв очень мил.

— Милый-то он милый, сестренка, — объясняю я. — Только вот в нагом безумстве спаривания «милый» не считается.

— А тебе почем знать? Может, Амрита именно такого и искала. Может, с ним она чувствует себя в безопасности.

— Ну-ну, — говорю я. — От мышки-полевки он ее, может, и защитит.

— Похоже, мужчины озабочены размером гораздо сильнее женщин. Мы не гоняемся за крупнячком. Да и на красавчиков, кстати сказать, тоже не все падки.

Тут из туалета возвращается Клайв.

— Да, мужчины любят глазами, женщины — ушами, — мудро констатирует Майлз.

— Да? А вы не слышали о гармонии? — оживляется Клайв. — Ученые доказали, что, чем ты симметричнее, особенно лицом, тем больше девчонок на тебя западает.

Тут я, со своей кривобокой улыбочкой и разнокалиберными ушами, впадаю в необъяснимую задумчивость.

— Какая чушь, — говорит Кэт.

— Нет, он прав, — настаивает Майлз. — Я тоже читал нечто подобное. Справедливо как для мужчин, так и для женщин: мы все судим по внешности. Просто слабый пол не желает признаваться.

— Ага! — восклицаю я, снова ввязываясь в потасовку. — Можете сколько угодно называть себя угнетенными. На самом деле вы нас угнетаете не меньше, просто мы честнее.

— Хм, — замечает Кэт. — Иногда излишняя честность граничит с глупостью. — И, нисколько не смутив нас этим афористическим замечанием, поднимает чашку кофе и провозглашает: — Sante! [23] А как, кстати, Бет поживает?

— М-м, — произносит Майлз, торопливо заглатывая кофе, чтобы освободить рот. — Она в Амстердаме. Думаю, все очень хорошо. По крайней мере Бет каждый вечер звонит и утверждает, что все в порядке.

— Как мило, — говорю я.

— И как ей, нравится работа? — интересуется наша дама. — По подиуму выхаживать и все такое?

— Да я бы не сказал. Зато деньги неплохие, — отвечает Майлз. — Вообще-то она терпеть не может это занятие. Все ждет, когда ей предложат что-нибудь серьезное в кино. А недавно снималась в рекламе для «Аманьюна».

— Не может быть, — бормочу я.

Слово за слово — и мы уже разговорились о детях, семье и прочих подобных мелочах. Я весь внутренне закипаю от злости на Бет и на себя отчасти. И потому моя злоба обретает форму реакционного консерватизма.

— Предположим, у тебя есть семья и дети. Тогда они — превыше всего. Терпеть не могу треп о том, что надо пожить для себя, воротит меня от этого новомодного эгоизма. Можно жить вместе хотя бы ради малюток, идти на самопожертвование, а не…

— Дэниел, не кричи.

Охваченный гневом, я не слышу замечания.

— Меня бесит эгоистическая философия: «Мне! Мне!» Так и вижу, как собираются за чашечкой кофе в каком-нибудь дорогом баре две противные селедки лет за сорок и беспрерывно чешут языками. Самовлюбленная эгоцентричная женушка жалуется своей лучшей подружке Ванессе: «Я отказываюсь верить — в каких-то сорок лет моя жизнь закончилась. Видишь ли, душечка, Джерри больше не интересуется мной как женщиной, и хотя я так люблю моих мальчиков, Тоби и Пэди, придется их оставить. Я не могу иначе, надо снова найти себя, милочка, буду рисовать, как раньше. Поверь, иногда очень полезно подумать о себе». — «Ну разумеется, дорогая, — успокаивает ее столь же эгоцентричная и не менее отвратительная старая корова Ванесса. — Ты не представляешь, как я тебя понимаю, я и сама ушла от Джорджа. Пришлось, хотя я так люблю своих девочек, Алисию и Табиту. Но мне просто надо было вырваться из всего этого кошмара…»