Спасенная душа - [3]
Когда же зову вас в церковь, вы зеваете, чешетесь, потягиваетесь и ренете: «Дождь» или «Студено». А на позорищах[2] и дождь, и ветер, и метель, но все радуются. В церкви же и сухо и безветрие, а не идете — ленитесь.
Потом вздохнул и всем немногим, кто был в церкви, простил ведомые и неведомые грехи, а к Илюшиным губам осторожно крест приложил.
Эх, летят годки быстрыми птицами, кому в радость, а кому в тягость. Двадцатый год уж Илья сиднем в избе на лавке сидит.
А хорош-то собой, а в плечах могуч — любо-дорого поглядеть, но от немощных ног своих на весь белый свет осерчал. Слова лишнего из него не вытянешь, «да» и «нет» на все матушкины разговоры сквозь зубы еле вымолвит и опять сумрачно в угол уставится и глядит не мигая, будто там его беда затаилась.
Особенно невмоготу ему было, когда зимой, на Масленицу, буйные молодцы с другого берега Оки скатывались с муромскими на кулачках биться. С веселым хохотом всегда муромских били и с обидным свистом долго гнали по скользкому льду.
— Э-эх! Нет у наших робят бойца-надежи, опять, как щенят, пораскидали, — в сердцах бросал шапку об пол отец.
А Илья в своем углу каменным делался, будто ему шапку в лицо с укором бросили.
Сам-то Иван Тимофеич в молодые годы ровни себе по удали не знал. Одной рукой молодцов на снег скучать укладывал. Думал, и сын надежей будет людям в ратном деле, а ему в трудном хозяйстве, да проклятый змей поперек его мечты разлегся.
А на эту Масленицу еще одна беда, как тяжкий воз с камнями, на Илью опрокинулась.
Приходила к ним иногда тихая, застенчивая девочка Улита. Такая ласковая была — то сладкой земляники Илюше из лесу в лопушке принесет, то орехов, а то просто так придет и скажет ему чисто по-детски:
— Я тебя, Илюша, жалеть пришла.
— Ну жалей, жалей, — усмехнется Илья.
А Улита сядет рядом с ним на лавку, голову рукой по-бабьи подопрет, губы подожмет и молчит горестно. Илюшу жалеет. Потом встанет и скажет серьезно-серьезно, с верой:
— Дай тебе Бог здоровья и силушки, Илюша. — И степенно, до самой земли ему в пояс поклонится.
А косица-то ее толстая всегда, как на грех, со спины через голову перекидывается и хлоп об пол!
Всю серьезность портила.
Всегда после Улиты Илюшина душа будто от теплого солнышка оттаивала, и не заметил, как стал ждать, когда еще Улита жалеть придет. Когда же она из девочки девушкой нежданно стала, чуть не выл от тоски, бедный.
Ну вот, а на эту Масленицу пришли отец с матерью с шумного уличного веселья румяные, все в снегу и с порога Илюше, словно обухом по лбу:
— Слыхал? Улита наша под венец нынче идет!
— Какая Улита? — не понял Илья.
— Да какая ж еще? Аль забыл, кто тебе землянику в лопушке приносил?
— А… жених кто? — глухо спросил Илья.
— Да с того берега какой-то. Говорят, рыжий да конопатый, будто клопами засиженный. Одно слово — непутевый. Да они там все такие.
— Кто ж меня теперь жалеть-то будет? — чуть слышно прошептал Илья.
— Как кто? — ахнула мать. — А мы с отцом не в счет? А Господь? Он всех любит.
— Как же, «любит»!! — взревел вдруг Илья так страшно, что батюшка с матушкой, будто громом пораженные, на пол повалились. — Если Он меня так любит, за что же наказывает?! Двадцать лет я колода колодой! За какие грехи?! Если же Он без вины надо мной потешается, то и я Его из души вон вырву. И тут безумец, бесом ослепленный, рванул с себя крест нательный и что есть мочи в дверь швырнул.
Испуганной ласточкой метнулся медный крестик с порванной бечевкой и у самой двери вдруг замер в воздухе. Илья от этого чуда будто немой сделался, рот разевает, а слова в горле стоят. Оглянулся беспомощно на родителей своих, а они, сердечные, тихо, не шевелясь, на досках лежат, будто спящие.
— Ах, Илья, Илья! Вот до чего ты в печали своей дошел, — вдруг невесть откуда раздался тихий голос.
— Кто здесь? — вздрогнул Илья.
И тотчас в том месте, где его крестик неподвижно застыл, воздух стал нежно-белым, как облачко на небе, а из облачка этого мягко шагнул к Илье чудный, светлый образом незнакомец. Высокий, стройный, лицо молодое, безусое еще и нежное, будто девичье. Глаза темные, глубокие и печальные-печальные. Такие только у святых на иконах бывают да у великих страдальцев.
«Как же он сквозь запертую дверь-то прошел? — молнией пронеслось в голове у Ильи. — А на шапке-то ни снежинки, а ведь метет на дворе!»
И в самом деле, на черной княжеской шапке незнакомца, отороченной черной лисой, вместо снега искрились жемчужные узорочья. И на золотой княжеской мантии, наброшенной поверх багряного, цвета крови кафтана, снега тоже не было.
«Что за наваждение? — оторопело думал Илья. — Да кто ж это такой?»
— Я князь Глеб, — тихо молвил гость, — сын великого князя Владимира.
— Да быть того не может! Уже сто лет минуло, как Глеба Святополк окаянный убил!
Молодой князь отвел левую руку с груди, и увидел Илья прямо под его сердцем страшную, смертную рану от широкого кожа.
— Ну, теперь веришь ли? — печально спросил мученик. — Видишь — убит я братом своим, но милостью Божьей вечной жизни удостоен и с тобой говорить могу.
— Да как же это? — поразился Илья. — Да за что мне милость такая — со святым говорить?!
