Сожженная земля - [54]

Пленница даже не сопротивлялась. Только трепетала, как тростинка на ветру, и пронзительно закричала, когда Шемас, первый из насильников, овладел ею. Несколько секунд он смотрел на залитое слезами лицо, на рот, открытый в крике. Не успел он отойти от нее, как Стик бросился на его место. Вокруг нетерпеливо сгрудилось еще полторы дюжины, ожидая свой черед.

Калема кричала и кричала. По сию пору Шемас вскакивал посреди ночи от этих криков. Тогда Калема, та самая Калема, чьей болью он упивался в тот проклятый день, гладила его лоб, целовала его глаза, укутывала его плечи длинными платиновыми волосами, ласково шептала на ухо: «Все хорошо, Шаса. Спи, мой хороший». Она простила его. Но он себя не простил.

На следующее утро он нашел ее, голую и связанную, в том самом чулане, где она и старик надеялись укрыться от завоевателей. Он сунулся туда в поисках спиртного — голова раскалывалась от похмелья. Но он помнил все. Она тоже помнила. Они смотрели друг на друга, Калема стиснула колени, глаза ее наполнились страхом. А его глаза — стыдом. А еще исподволь вновь зрело желание. Он позвал денщика, так же страдавшего похмельем. «Найди одежду и принеси ей». Пока тот искал, Шемас перерезал веревки. «Бурм принесет тебе платье, и ты свободна. Можешь идти куда захочешь. Можешь остаться в этой таверне. В городе сейчас опасно, а мои люди больше пальцем не тронут тебя. Я тебе обещаю».

Тогда он не стал просить у нее прощения. Не смог, да и не видел смысла. Исправить причиненное зло, вычеркнуть из памяти Калемы и своей — невозможно. Вечером он вышиб зубы наглецу Реду, который полез к пленнице, невзирая на распоряжение сержанта. С тех пор Калему не трогали. Она жила в крохотной мансарде на чердаке. Шемас приказал Бурму навесить на дверь мансарды изнутри крепкий замок и отдал ключ Калеме. Он сам носил ей еду.

Еще неделю солдаты бесчинствовали в Хамисе. А затем пришел приказ двигаться дальше на юг. Шемас оставил Калеме припасы и деньги, изрядную долю сержантского жалования. Четыре месяца полк генерала Гудара, к которому был приписан отряд Шемаса, продвигался в авангарде армии к океанскому побережью Зандуса. А затем подоспели «Королевские Медведи».

Численность человеческих подразделений на передовой сократили вчетверо. Их расквартировывали в захваченных селениях Православья, для поддержания порядка и предотвращения бунтов. Шемас, уже в чине лейтенанта, явился к полковнику и попросил назначения в Хамис. Тот неодобрительно покачал головой, но дал приказ отряду сниматься на марш в Хамис.

На подходе к городу Шемас услал конного Бурма наведаться в таверну и проверить, обитает ли кто в мансарде, цел ли еще там замок. Вернувшись, Бурм издали кивнул командиру. Только вот был как-то странно смущен. Шемас не обратил внимания на странную физиономию денщика и ни о чем его не спросил, лишь повел солдат расквартировываться в той же таверне.

Он разгадал смущение Бурма, когда поднялся в мансарду. У Калемы выступал живот, несильно, но заметно. Шемас так растерялся, что не смог вымолвить ни слова, только глядел на этот живот с раскрытым ртом. Он так потешно выглядел, что Калема рассмеялась. Тогда он впервые услышал ее смех. Его точно пригвоздило к раскаленному листу стали. Он растерянно таращился на ее живот, слушал ее смех, чистый и звонкий, и сгорал от стыда, ощущал, как в нем поднимается желание.

В тот приезд Калема не запирала мансарду на ключ. Шемас приходил к ней каждый вечер. Они просто разговаривали. Шемас вел себя предупредительно и выдерживал дистанцию. Он старался не касаться Калемы даже ненароком. Пламя страсти и без того сжигало его изнутри. Хватило бы крошечной искры, чтобы разжечь пожар. А он не хотел причинять вреда Калеме и ее ребенку. Ребенку, который, возможно, был его. Возможно, Стика или любого из полутора дюжин солдат. Это заботило его гораздо меньше, чем собственная страсть к Калеме, которая изнуряла его днем и ночью. Страсть — и чувство вины. Сейчас Шемас уже не доискивался, чего больше в его чувстве к ней: любви или вины. Он бросил это. Мучительный поиск сводил его с ума. Он знал только, что его влекло к ней неумолимо, безудержно. Каждую ночь он хотел ее так же сильно, как в первый раз — уже не вино пьянило его, а сама Калема. Он доставал ей все самое лучшее, что мог себе позволить, и охотно отдал бы за нее жизнь. За нее и Дару.

Дарина успела родиться в Хамисе. После родов не прошло и недели, как из маршальской ставки пришла депеша сниматься на марш в столицу. Придворный Маг намеревался показать народу вместо кнута пряник, а именно — живых солдат, благополучно уцелевших в войне. Шемас оттягивал, как мог, выступление своего отряда. После родов Калема была слишком слаба, чтобы отправиться в длительный переход. А он твердо вознамерился забрать ее с собой. При этом даже не собирался ее спрашивать. Если она не даст согласия, он сгребет ее в охапку и повезет с собой против воли, вместе с дочкой.

Он не мог и вообразить, что будет дальше жить, не видя ее каждый день. Одна мысль об этом проворачивалась в его сердце зазубренным кинжалом. Остаться с ней в Хамисе он не мог — приказ был поименным на каждого командира подразделения. Отставка в военное время приравнивалась к дезертирству. У Шемаса не было выхода — только везти Калему с собой. К его радости, Калема не стала возражать, когда он изъявил ей свои планы на нее. Она вообще никогда не возражала ему.