Сожжение упырей в с. Нагуевичах в 1831 г. - [6]

Отже не слухалы люде, що ти упыри говорылы, а взялы одного тай кынулы в огонь – там вин и душу дав. Хотилы вже до другого братыся, аж ту пип надийшов. Старый Чайковський у нас тогди попом був – не пип, а отець у громади. Дуже вси его любылы. Прыбиг, та до людей:

– Що вы робыте? Та чы маете вы Бога в серци?

Зараз тых порозтручував, що упырив стереглы, упырив самых порозвязував: „тикайте!“ – каже. Люде почалы до него ставытыся, а вин рукы розхрестыв:

– Нате мя! – каже. – Хочете палыты, то насамперед мене спалить!

Мусылы люде розыйтыся, лыш той оден погыб“.

Но возвратимся опять к рассказу Сеня Буцяка. На вопрос, умирали ли еще люди и после сожжения упырей, он отвечал:

„Ще й як умыралы. Килька ден потому було по 45, по 50 мерцив у сели. Але потому якось пересталы. А за килька днив прыихала з Самбора комысия, арештувалы вийта и всих тых, що давалы прывид, тай повезлы их до Самбора. Отже щось довго их не було. Казалы, що мають их усих тратыты, але прыихав бискуп з Перемышля тай так им выробыв що их позасужувалы на 12 недиль“.

О суде над виновными в этом деле у меня есть еще следующий рассказ, слышанный мною от нескольких нагуевицких стариков:

„З разу хотилы их судыты на смерть, але хтось им порадыв, щобы сказалы перед судом, що то не воны перши таку кару выгадалы, але що за давних часив усе такый суд бував. Зачалы паны шукаты в давних паперах, чи то правда? Шукалы, шукалы – не моглы найты. Аж дали дойшлы до такых старых паперив, що вже зовсим булы збутнилы, так що як узяты карту в пальци, то вона й розлиталася, то мусылы карту за картою ножем перевертаты. И в тых паперах вычыталы, що справди за давних часив так судылы. И то им помогло“.

Артым Лялюк рассказывает о том господине, который посоветовал мужикам сослаться на древний обычай сожигания колдунов, следующий сказочный эпизод, вероятно приплетенный сюда совсем не кстати из какой нибудь бродячей новеллы.

„А як позабыралы тых людей до Самбора, то их роды (родня) верглыся туды-сюды за адукатамы, щобы их боронылы. Грошей зложылы щось дуже велыку суму, але жаден адукат не хотив им ничого порадыты. Аж дали допыталыся до якогось старого чоловичка.

– Що, – каже, – люде добры, я бы вам порадыв, але то дуже небезпечна рич. Мусыте мени заплатыты и купыты доброго коня, бо я мушу геть утикаты з Самбора.

Зложылы воны ему грошы, купылы коня. Взяв вин его и казав пидкуваты навыворот, так щобы пидковы булы грыфамы наперед, а шпонамы назад. Тогди каже тым людям:

– Идите ж тепер до суду и скажить панам, най пошукають у старых паперах, як то давно упырив судылы.

Пишлы воны до суду тай сказалы. А там зараз до ных:

– А хто вас на тото нарадыв?

– Той и той, – кажуть.

Та вже их там далыне не слухалы, тилько пислалы за тым чоловиком, щобы его зловыты. Але той уже був далеко. То воны на вси дорогы повысылалы гинцив на конях, щобы его зловыты. А то була осинь, слиды по болоти выдно. Та що, слиды все до миста ведуть, а з миста нема. Так воны й вернулыся, а тым людям его рада дуже велыко помогла“.

Последний рассказ ярче всего показывает, что факт сожжения упырей в 1831 г. глубоко затронул фантазию народную, которая не приминула сгруппировать вокруг него разные сказочные подробности. Сколько таких подробностей есть и в вышеприведенных рассказах Буцяка и других, это возможно будет оценить только тогда, когда будут приведены в известность подлинные акты судебного разбирательства по этому делу.

Я окончу эти заметки рассказом о последней холере 1873 года. Лето этого года я провел среди мужиков в тех же самых Нагуевичах, Холера свирепствовала в селе две или три недели; с разу умирало по нескольку человек, но было два или три дня таких, когда умирало по 15 – 18 человек. В самый разгар эпидемии случилось следующее. Девушка-сирота, по имени Зоська, кажется дочь или какая то ближайшая родственница Гаврила, известного из предыдущих рассказов, вдруг как будто сошла с ума. Она сбросила с себя все платье и в одной рубашке пошла бродить по полям. Пора была горячая, жнецы работали в поле при уборке жита. Наталкиваясь на людей, Зоська начинала ломать руки над головой и отчаянным голосом кричать:

– Ай-ай-ай! Ай-ай-ай!

Особенно вечером крик этот, как будто от нестерпимой боли, раздавался далеко и наполнял все село ужасом. Несколько вечеров сряду я слышал этот крик, но Зоськи самой не видал. В село она заходила только ночью; свет, падавший из окон, манил ее к себе и она, подкравшись неслышно, становилась под окном и, прижав к стеклу свое бледное, даже позеленевшее лицо, смотрела в избу. Не нужно добавлять, что это ужасное лицо, смотрящее сквозь окно в такую пору, наводило ужас на тех, кто был в избе, и в нескольких случаях в таких избах люди заболевали холерой или даже умирали. Иногда, бродя по полям, Зоська наталкивалась на верхнее платье, юбки и платки, которые оставляли возле снопов жницы, работавшие на солнечном припеке. Она надевала на себя эти вещи и начинала с визгом плясать в них по полю; в одном или двух случаях женщины, которым принадлежали вещи, тут же на месте заболели холерой, а одна, кажется, умерла прежде чем ее принесли в село. Неудивительно после этого, что Зоська стала пугалом всей деревни. Все уверяли, что она „упырыця“, что она „потынае“, а некоторые даже начали поговаривать шепотом о том, что не худо бы ее схватить и проучить так же, как учили их отцы упырей на „терновим огни“. К счастью, Зоська через несколько дней пошла бродить по другим селам, ее видели в Медвеже, Броннице, Мокрянах, Ступнице, и повсюду ея ужасный вой производил потрясающее впечатление. Как и чем она кормилась все это время, я не знаю, потому что в людские жилища она совсем не входила; рассказывали, что она иногда забирала и поедала пищу, какую ей удавалось найти в поле у жнецов. Когда и как она возвратилась домой – я тоже не знаю. Когда эпидемия уже приходила к концу, я заболел и пролежал несколько недель без памяти. После моего выздоровления, мне сказали, что Зоська уже дома и работает по прежнему, здорова и, что всего интереснее, о том, что делалось с нею во время холеры, ничего не помнит. Так ли это – я не могу утверждать положительно, потому что с ней самой никогда не говорил. Но она жива и до сих пор.