Создатель - [9]

Цепи, тупая сабля, помутнелый

За годы телескоп, кальян и целый

Мир случая, и тлена, и забвенья.

Кто не замрет при виде той мензуры

Зловещей, что с косою сжата вместе

Десницею Господнего возмездья

И с Дюреровой нам грозит гравюры?

Из конуса, который запрокинут,

Песок сквозь горло бережно сочится,

Пока, струясь, крупица за крупицей

Волною золотою не застынут.

Люблю смотреть, как струйкою сухою

Скользит песок, чтобы, почти в полете,

Воронкою помчать в круговороте

С поспешностью, уже совсем людскою.

Песчинки убегают в бесконечность,

Одни и те же, сколько б ни стекали:

Так за твоей отрадой и печалью

Покоится нетронутая вечность.

Я, по сравненью с этими часами,

Эфемерида. Без конца и края

Бежит песок, на миг не замирая,

Но вместе с ним мы убываем сами.

Все мировое время в струйке этой

Я вижу: череду веков за гранью,

Что в зеркалах таит воспоминанье,

И тех, что смыла колдовская Лета.

Огонь и дым, рассветы и закаты,

Рим, Карфаген, могила на могиле,

И Симон Маг, и те семь футов пыли,

Что сакс норвежцу обещал когда-то, —

Все промелькнет и струйкой неустанной

Бесчисленных песчинок поглотится,

И — времени случайная частица —

Как время зыбкий, я за ними кану.

Зеркала

 Я, всех зеркал бежавший от рожденья:

И ясной амальгамы, за которой —

Начала и концы того простора,

Где обитают только отраженья;

И призрачной воды, настолько схожей

С глубокой синевою небосклона,

То птицей на лету пересеченной,

То зарябившей от внезапной дрожи;

И лака, чья поверхность неживая

Туманится то мрамором, то розой,

Которые истаивают грезой,

По молчаливой глади проплывая, —

За столько лет словами и делами

Немало утрудивший мир подлунный,

Готов спросить, какой игрой фортуны

Внушен мне ужас перед зеркалами?

Металл ли беглым отсветом змеится

Или каоба в сумраке багряном

Стирает притаившимся туманом

Обличье сновиденья и сновидца, —

Они повсюду, ставшие судьбою

Орудия старинного заклятья —

Плодить подобья, словно акт зачатья,

Всегда на страже и везде с тобою.

Приумножая мир и продлевая,

Манят головоломной паутиной;

Бывает, вечерами их глубины

Туманит вздохом тень, еще живая.

Они — повсюду. Их зрачок бессменный

И в спальню пробирается, мешая

Быть одному. Здесь кто-то есть — чужая

Тень со своею затаенной сценой.

Вмещает все зеркальный мир глубокий,

Но ничего не помнят те глубины,

Где мы читаем — странные раввины! —

Наоборот написанные строки.

Король на вечер, лицемерный Клавдий,

Не думал, что и сам лишь сновиденье,

Пока не увидал себя на сцене,

Где мим без слов сказал ему о правде.

Зеркал и снов у нас в распоряженье

Не счесть, и каждый день в своей банальной

Канве таит иной и нереальный

Мир, что сплетают наши отраженья.

Бог с тайным умыслом (я понял это)

Свои неуловимые строенья

Воздвиг для нас из тьмы и сновиденья,

Недостижимого стекла и света.

Бог создал сны дарящую во мраке

Ночь и зеркал немые отраженья,

Давая нам понять, что мы — лишь тени.

Лишь прах и тлен. Отсюда — наши страхи.

Луна

Не помню, где читал я, что в туманном

Прошедшем, когда столько совершалось,

Присочинялось и воображалось,

Задался некто необъятным планом —

Все мироздание вместить до точки

В единый том и, тяжело и много

Трудясь над книгой, подошел к итогу

И шлифовал слова последней строчки.

Но только по случайности, из теми

Вдруг выхватив глазами закругленный

Рожок луны, он понял, посрамленный,

Что позабыл луну в своей поэме.

Пусть выдуман рассказ, но из былого

Он нам доносит что-то вроде притчи

О том, как безнадежен наш обычай

Свою судьбу разменивать на слово.

Суть ускользает. Этой потайною

Ущербностью отмечена любая

История, увы, не исключая

И всех моих перипетий с луною.

Где в первый раз я видел диск чеканный?

Не помню. Может, в прежнем воплощенье

Из греческого старого ученья?

Во дворике у смоквы и фонтана?

Есть в жизни среди многого, что было,

Часы других отрадней и роднее, —

Таков был вечер, когда вместе с нею

Смотрели мы на общее светило.

Но ярче виденного въяве света

Огонь стихов: не знавшая пощады

Та dragon moon из колдовской баллады

И месяц, кровеневший у Кеведо.

Луна была кровавою и алой

И в Иоанновом повествованье —

Той книге ужаса и ликованья,

Но все же чаще серебром сияла.

Оставил Пифагор своей рукою

Посланье кровью на зеркальной глади,

А прочитали (по преданью), глядя

В луну, как будто в зеркало другое.

Все злее и громадней год от года

Волк, скрывшийся за чащею стальною,

Чтоб наконец расправиться с луною

В заветный час последнего восхода.

(Об этой тайне помнит Север вещий,

И в тот же страшный день светил померкших

Опустошит моря нечеловечий

Корабль, что слажен из ногтей умерших.)

В Женеве или Цюрихе, к поэтам

Причисленный судьбой, без промедленья

Я принялся искать определенья

Луны, себя измучив тем обетом.

Трудясь без отдыха, как все вначале,

Я истощал реестрик небогатый,

Боясь, что у Лугонеса когда-то

Янтарь или песок уже мелькали.

Из кости, снега (и другого сора)

Сменялись луны, освещая строки,

Которые, конечно же, в итоге

Так и не удостоились набора.

Мне чудилось: поэт между живыми —

Адам, что с несравненною свободой

Дарит вещам земного обихода

Единственное подлинное имя.

От Ариоста я узнал чуть позже,

Что на Луне есть все, чему возврата

Нет, — канувшее время, сны, утраты

И обретенья (что одно и то же).

Я различал трехликую Диану —