Создать Веру - убить Веру - [5]

Остается один путь — убить старую веру. Каким же образом? Объяснить ее чудеса. Развенчать ее мучеников. Показать фальшивость символов и глупость атрибутики. Доказать ложность провозглашенных истин. Низвергнуть с мистических высот ее лидеров. Доказать их приверженность низменным порокам. Обвинить в лживости и лицемерии. Осмеять догматы. Показать тайные механизмы их веры.

И тогда старая вера рухнет, погребая под собой миллионы и миллионы ни в чем не повинных людей.

Глава первая. Я — ОН

Я

Я увидел его на пути к городским воротам, когда багровое солнце тяжело и медленно опускалось за горизонт, с трудом пробиваясь через густые клубы пыли, поднятой сотнями босых ног. С близлежащих полей торопились поденщики, спеша укрыться за стенами города: с последним солнечным лучом ворота наглухо запирались, отдавая окрестности на всю ночь во владение многочисленным разбойничьим шайкам. Откуда они появлялись и где проводили светлое время суток, мало кто знал, словно бы сама ночь порождала эти грязные и оборванные привидения с жутким блеском немигающих глаз, с бесшумной поступью, удавками и острыми как бритва ножами. Для не успевших укрыться в городе было очень мало шансов встретить новый день. Городская стража, вооруженная до зубов, со смоляными факелами, оставалась глуха к мольбам и стенаниям несчастных. Впрочем, очень скоро все стихало, если даже нож не сразу вершил свое дело, то уже мгновение спустя лишь затихающий предсмертный хрип возвещал о том, что еще один бедолага закончил расчеты с этой тяжелой, выматывающей все жилы и вытягивающей все соки, но все же жизнью.

Так же, как и все, я сражался с жизнью, с голодом, с отчаянием, сознавая, что проигрываю, что каждый прожитый день приближает меня к окончательному поражению. Но я был еще достаточно молод, еще не растратил энергию и силы и чувствовал, что нарастающий в глубине души бунт все равно рано или поздно вырвется наружу. Куда меня заведет мой бунт, нетрудно было догадаться. Не я первый — не я последний.

Шансов у меня практически не было. И все же я не собирался до конца жизни гнуть спину на полях, ощущая, как с каждым днем уходит сила из мускулов, а кожа ссыхается и дрябнет, как все труднее и труднее брать в руки мотыгу, терять и терять интерес к происходящему, постепенно превращаясь в тупое и бессловесное животное — одна мысль об этом приводила меня в неистовство, и только годами выработанная привычка заставляла сдерживаться и загонять вглубь эмоции. Но, видимо, не всегда это получалось у меня, потому что временами кто-нибудь из работавших по соседству, встретившись со мной случайно взглядом, вдруг в испуге отшатывался, в его глазах мелькало что-то похожее на ужас, и он отодвигался от меня на шаг или два, а то и вообще старался уйти на другую делянку.

И все же я не бросал работу. Наверное, я еще не до конца отчаялся, не дошел до критической точки — или во мне жило подспудное чувство того, что мое время еще не пришло.

Вот и сейчас я возвращался домой в свою темную и убогую каморку, где меня никто не ждал. Родители мои, измотанные непосильным трудом, тихо ушли из жизни друг за другом несколько лет назад. Братьев и сестер у меня не было, да и вообще не было никакой родни. Моя мать, пока была жива, хотела, чтобы я женился — тогда ей была бы хоть какая-то помощь. Не знаю почему, но я этому постоянно противился, каждый раз находя какие-то отговорки. Отец не настаивал, по-моему, начиная с момента моего рождения, он просто-напросто тихо умирал, и ему не было никакого дела ни до меня, ни до кого бы то ни было.

Наверное, во мне постоянно жило ощущение грядущих событий, настолько важных, что я не мог привязывать себя к этой жизни. Я постоянно боялся, что появится кроха, беспомощное, малое существо — и я буду виновником его настоящих и будущих страданий. Сначала это чувство не было так четко оформлено — я просто знал, что я не имею права на детей. Позднее это сформировалось в боязнь, боязнь женщины, боязнь интимной близости и далее — в отвращение. Конечно, я понимал, что здесь что-то не так, но годы добровольного затворничества делали свое дело: в конце концов, я научился не думать о женщинах — и даже лунные ночи, заставляя бурлить кровь, не могли сломить мое естество.

* * *

Итак, я возвращался домой. Привычный маршрут, привычные лица.

Возможно, я прошел бы мимо. Но меня остановил взгляд. Вбирающий в себя без остатка — и выталкивающий наружу, забирающий твою боль — и выплескивающий ее обратно, знающий все — и растерянный от незнания, ударяющий молнией — и ласкающий, знающий — и не знающий, земной — и не земной. Взгляд сумасшедшего среди привычного мира — и взгляд единственного нормального в окружающем ненормальном мире.

Вопреки своей воле я остановился — и в то же мгновение взгляд потух.

Его обладатель, сидящий на обочине дороги, опять смотрел в землю перед собой. Лохмотья, костлявые плечи, худые колени. — И сбитые в кровь ступни ног, покрытые толстой коркой грязи.

Он снова поднял глаза — долгие-долгие мгновения я окунался в их мерцающую глубину — и мимо меня проносились целые вселенные, рождаясь и умирая, рождаясь и умирая. Он определенно был сумасшедшим.