Совсем другое небо - [35]

— Говори! Говори!

— Не знаю. Не знаю. Ничего не знаю. Нет, одно я знаю: вас не мать родила. Вас всех породила волчица!

— Что такое кафарит этот шенщина? — обратился их главный к Тереку, но тот вдруг оробел и не мог перевести слова Уршули. — Итак, господин Терек? Ви не понимала, что кафарить? — Эсэсовец щелкнул хлыстом по столу у окна.

Фасоль, тщательно перебранная тремя парами детских ручонок, покатилась на пол. Высокий, как дерево, солдат схватил вдруг чугун с печки и запустил им в молчавшую Уршулю. В этот момент она хотела лишь одного — чтобы руки ее стали широкими крыльями, которыми бы она смогла закрыть детей. Она ринулась навстречу летевшему чугуну, который и пустой тяжело было двигать по плите, и руками закрыла голову Марчи. Чугун ударил Уршулю в бок. Или еще куда-то? Главное, он не задел детей.

Но силы оставили ее. Глаза затуманились, закружилась, голова. Из поля зрения исчезли Терек и солдат с плохо нарисованным лицом ангела. Ее ухо еще уловило звук выстрела, прозвучавшего где-то снаружи — то ли во дворе, то ли за дровяным сараем, то ли у колодца. Она упала белая как снег и ничего уже не слышала.

* * *

Когда она пришла в себя, комната оказалась пустой. Дверь была закрыта, фасоль с пола собрана в полотняный мешочек, который лежал на столе. Рядом с мешочком сильно чадила лампа: в ней кончался керосин. Пале, Петр и Марча сидели на лавке, одетые так, будто собрались в дальний путь. В комнате было холодно. У Уршули зуб на зуб не попадал, но на лбу выступил пот. Сердце стучало как набат. Превозмогая себя, она уложила детей в постель, не раздевая, и укрыла большой периной. Они не хотели ее отпускать. Уршуля присела к ним на постель, готовая сидеть там до тех пор, пока сон не смежит им веки. Она вытирала пот со лба и, сжимая губы, все повторяла:

— Надо выдержать. Надо…

Дети заснули. Уршуля встала и в полуобморочном состоянии повалилась на другую постель, стоявшую в углу. В час ночи она выкинула. Одна-одинешенька, как камень у дороги, она приняла на себя муки роженицы, милосердие фельдшерицы и мудрость повивальной бабки.

Вслед за утренним рассветом в окно заглянуло солнце. Слабенькое, хилое, колеблющееся, оно лепилось к стеклу оконца, как истрепанная линяло-желтая бабочка. Точно так же выглядела Уршуля, лежавшая на постели в углу. Напрягшись, она бросила взгляд в противоположный угол комнаты, туда, где поздно ночью уложила детей. Уже в сотый раз она уверяла себя, что они действительно спят, что они действительно спали.

Потом она приподнялась на постели медленно, превозмогая головокружение, и осторожно стала пробовать, сможет ли встать на ноги и пройтись по комнате. Ей казалось, что она пробует, жива ли вообще. Резкая боль в крестце и в области живота сразу дала ей знать, что дела ее плохи. И все же она вздохнула с облегчением, потому что держалась на ногах. Остальное — она знала по опыту — можно перетерпеть. Постепенно царившая вокруг тишина начала беспокоить ее, внушая страх и леденящий душу ужас. В этот час уже должен работать ворот колодца у Лацковых, и почему-то не слышно хорошо всем знакомого грохота в хозяйстве у кума, у которого все, что было железного, гремело и звенело, а деревянное стучало…

Уршуле пришлось отказаться от попытки встать. В глазах потемнело. Слабость оказалась сильнее ее силы воли. Она забыла, что раненый боец нуждается в уходе. Слезы выступили у нее на глазах. Они холодили как роса, как ласковая рука.

— Будет, будет тебе, — все повторяла она.

Неожиданно кто-то постучал в окошко. Взгляд Уршули остановился на нем, и по платку она узнала бабку Колесарку. И все равно испугалась. Сердце забилось сильнее, она всем телом привалилась к постели. Бабка толкнула окошко, и оно растворилось: оказывается, не было заперто, лишь прикрыто. Бабка всунула голову внутрь и чуть не свалила с подоконника мяту и аконит, которые всегда были в чамайовском доме.

— Несу тебе кипяченого молочка, а детям хлеба свежего и еще кое-чего. Поросенка я уже накормила. Все в порядке, не беспокойся!

Бабка произнесла все это на едином дыхании, будто опасаясь что-нибудь забыть. В глазах ее светилось простое человеческое участие. Беззубым ртом она шепотом известила Уршулю о том, что Терек исчез, что ночью фашистов прогнали партизаны, а, когда она шла сюда, на доме, где сейчас располагается жандармерия, клеили бумагу, в которой именем правительства и господа бога объявлялось, что все бандиты будут ликвидированы.

— Никто это объявление не читает, — продолжала она. — Люди сидят по домам, боясь высунуть нос со двора. Из-за немцев, конечно. А те беснуются. Только Янек Поштар прошел вниз по дороге и уверенно зашагал долиной. Был он какой-то удивительно толстый и широкий в плечах, будто на спине горб вырос. Всю эту необычную толщину он прикрывал овечьим кожухом. Жандармы — чужие. Откуда им знать, сколько у нас в деревне горбунов? А наши ничего не скажут. Главное, чтобы Янко дошел, куда идет, и донес, что несет. — Она усмехнулась и, оглянувшись по сторонам, зашептала еще тише: — Не оставим мы тебя, дочь моя. Не бойся. Завтра придет старуха Хохолка из Майера, поживет тут у тебя маленько. Я говорила куме Лацковой, но она и слушать не пожелала: страшно ей, мол.