Совсем другая жизнь - [26]

Ветров просто подвернулся под руку, когда надо было выговориться. Выпустить пар. Поэтому Костю словно прорвало:

«Мы были еще детьми, когда она предложила: Костик, давай покатаемся вместе.

Ее звали Наташка. Мы летали на санках с горы. От нее веяло морозной свежестью. На шубке лежал белый снег. Я впервые почувствовал непонятное волнение в груди от того, что она была девочкой, а я мальчиком».

Взгляд Филина был направлен куда-то влево и вверх. Глаза увлажнились…

«Она была на два года младше, а я — еще совсем малявка. Мы дружили несколько лет, и считалось как-то само собой разумеющимся, что как вырастем — поженимся. Но у меня и мысли не возникало, чтобы прикоснуться к ней…»

Ветров едва сдерживался, чтобы не зевнуть. («За что не люблю пьянки, кто-нибудь обязательно начнет что-то долго и нудно рассказывать», — недовольно подумал он.)

«Я поступил в институт, — продолжал Филин, — она еще училась в школе. Однажды пошли на концерт. Вернулись поздно. Я проводил ее домой. Хотел идти к себе. Ночью — через весь город. Ее мать сказала «Куда?! Ложись здесь».

Они жили в своем доме. Мать легла в летней кухне. Наташа в спальне, я в зале. Оба не могли уснуть. Ночью я услышал тихий голос: «Костик, ты спишь?» Ответил: «Нет». — «Иди сюда». Мы целовались до утра. У ее губ был обжигающе мятный вкус. У меня душа переворачивалась!»

Филин растер ладонью грудь, глаза скосил вправо и вниз.

«Но я не тронул свою Наташу. Только гладил нежную девичью грудь и вдыхал аромат кожи…»

Воспоминания нахлынули; Он вспомнил, как струилось благоухание ее тела, веяло, словно ровный мягкий бриз. В нем были переплетены тонкие ниточки вишни, жасмина и мирабели. Казалось, что вместе с ним доносилось откуда-то пение вспугнутых птиц и далекая музыка летнего ресторана. И еще Константин вдруг услышал сладкий шепот из того прошлого: «Я люблю тебя…»

«Утром нас разбудила мать, — продолжал он рассказ. — Отошла. Но смотрела за нами из кухни. Наташа обнимала меня и спала. Я с трудом разжал ее теплые руки. Она проснулась — не хочу, дай поспать — и вновь прижалась ко мне. Я прошептал одними губами: мать. Наташа в ужасе проснулась. Я встал. Оделся. Мать наблюдала — полностью ли я голый или все же в трусах…»

Ветров едва не клюнул носом, но тут же широко раскрыл глаза и стал таращиться на Филина, изображая внимание.

«Через неделю я вновь приехал в родной город (жил тогда в Москве, в общаге института), — говорил Константин, совсем не замечая скуки собеседника. — Ее мать на улице варила смородиновое варенье. Спокойно позвала Наташу. Та вышла, улыбнулась, поцеловала меня в щеку. Мы ушли…

А один раз пришлось за нее драться, — Филин грустно улыбнулся. — У видел у ее дома трех парней. Один — я знал — давно увивался за Наташей.

Подошел к ним. Спросил у того: ты чего пришел? Он наглым тоном ответил: «К Наташке!» Его дружки придвинулись ко мне с перекошенными физиономиями. «Это моя девушка, и я ее не отдам», — твердо сказал я. «Поговорим?» — угрожающе спросил тот. «Поговорим!» — я врезал сопернику по морде (хотя какой он соперник? Слизняк!). Потом еще раз, и еще».

В памяти Константина всплыло, как он бьет врага под дых. Под глаз. В кадык. Парень согнулся.

— Мы еще встретимся, — прохрипел он.

— Убью! — грозно предупредил Костя.

Враги убежали. Одного раза им вполне хватило.

Но не все воспоминания молено передать словами. Андрей же терпеливо ждал, пока закончится рассказ. «У каждого свой бзик, когда выпьет, — думал он. — Кто в драку кидается, кто-то начинает женщину искать. Этот в воспоминания ударился, хорошо, хоть в драку не лезет. Уже только за это ему надо спасибо сказать».

«Перед армией (студентов тогда забирали) я сказал: давай поженимся! — говорил Филин. — Мать запротестовала: ей надо учиться. Ты отслужишь, возвращайся. Тогда и посмотрим. Я служил в пограничных войсках. Сначала на границе с Афганистаном, а потом и в самом Афганистане. Каждый день я писал ей письма и получал ответы.

Один раз пришло двенадцать стандартных листов, исписанных с двух сторон, — как она провела лето. Я не вылазил с боевых. Мотался по далеким постам. Письма меня догоняли пачками. Они спасали меня. Отогревали, как солнечные лучики».

Еще он подумал, что не Советский Союз защищал там, за речкой. Ради нее, Наташки, бежал он вперед под обстрелом. Ее имя шептал, когда его, бойца Филина, обмотанного кровавыми бинтами, везли в трясущемся вертолете в госпиталь в Душанбе.

— Держись, братишка, не умирай! — кричал в ухо фельдшер, крепко сжимавший его руку.

Он и не собирался умирать. Сжав зубы, терпел боль. Знал, что выкарабкается, потому что не имеет права умереть. Потому что там, далеко, за вереницами заснеженных гор, он очень нужен ей. Ей одной. И еще — старушке матери.

Но разве такое передашь словами?

«Потом наступило молчание, — продолжал он рассказ. — За ним прилетела телеграмма: милый, дорогой, любимый, прости. Я вышла замуж.

Я чуть умом не тронулся. После госпиталя с головой ушел в службу. Ночью дежурил и за телефониста, и за дежурного. Сменившись, просился в наряды. На боевых рвался вперед. Жаждал получить пулю. Но чтобы самому застрелиться — и мысли не было. Свою чашу надо испить до дна, это по-мужски. Так научил меня отец. Смерть миновала. И после срочной я поступил в Московское пограничное училище — боялся возвращаться домой…