Современный сонник - [16]

— Не надо, паночек, — снова сказал возница.

Я остановился. Телега уезжала, врезаясь колесами в сыпучий, как мука, песок. Ромусь догнал возницу. Они молча шли рядом, не глядя на телегу, Ромусь по-прежнему то и дело сплевывал.

Только теперь я почувствовал столь памятный и ненавистный мне кислый смрад. Я старался не дышать. Телега была уже далеко, а я все еще боялся глотнуть воздух.

— Ну что, трупов не видели? — сердито заметил партизан.

Я вернулся к ним. Они стояли между путями, вглядываясь в реденькое облако пыли на дороге.

— Проклятый лес, — сказал путевой мастер.

— Его вырубят и нас зальют, — отозвался партизан.

— Что вы говорите? — встрепенулся путевой мастер и надел фуражку.

— Я говорю: когда перекроют Солу, нас зальет вода. На месте городка будет озеро.

Путевой мастер строго насупился.

— Не повторяйте сплетен.

— Хороши сплетни. А для чего мы ветку строим?

— Поезда сюда будут ходить, понимаете, темный человек?

— Столько лет не ходили, и ладно было. Электростанцию будут ставить, вот и понадобилась железная дорога.

— Молчи ты, болван! — заорал путевой мастер и швырнул фуражку оземь.

Волоча левую ногу, он быстро заковылял в сторону будки, где помещалась его контора.

— Ну и нервный народ нынче, ой, нервный, — прошептал Ильдефонс Корсак.

Партизан посмотрел на него без всякой симпатии.

— А вы чего тут, дедушка, греческий хор организуете. Вас тоже отсюда шуганут. Небось думали, что нашли здесь свое последнее пристанище?

— А куда я отсюда пойду? Мы тут привыкли. Правильно я говорю?

Партизан медленно поднял с земли длинный гаечный ключ и, опустив голову, пошел между рельсами. Взялся и я за работу. Некоторое время мы трудились молча. Сухой, однообразный зной снова прокаливал спины.

Партизан выпрямился, вытер протезом пот с шеи и спросил, не глядя в мою сторону:

— Ну и что ты увидел?

— Ничего.

— Что-нибудь все-таки ты должен был увидеть, раз приподнял торбу?

— Труп как труп. Ничего больше.

— Зачем же ты подымал торбу?

— Не знаю.

Он обернулся и с неприязнью посмотрел на меня.

— Ну-ну, допустим, не знаешь. Но было бы лучше, если б ты знал.

Граф подобрал с земли фуражку путевого мастера и положил ее на откосе, подле Корсака.

— Смотрите, — сказал Ильдефонс, — бабочки летают в такое время года. Сколько лет на свете живу, ничего похожего не припомню.

— Да, вы правы, — вздохнул Пац, — теперь все пошло вверх тормашками.

— Граф, это намек? — спросил партизан.

— С чего вы взяли? Вы меня плохо поняли. Я имел в виду погоду, — торопливо оправдывался Пац. — Не знаю, заметили ли вы, что в последние годы и зима не зима, и лето не лето.

— Ой, все изменилось, все, — подхватил Ильдефонс Корсак. — И люди другие, и природа не та, что прежде. А все потому, что человек старается перемудрить бога.

Не понятно откуда донеслись странные далекие звуки. Мы недоуменно озирались по сторонам, пока наконец Корсак первый не поглядел на небо.

— Видите? Дикие гуси летят обратно на север. Вот вам какие дела.

Граф отряхнул фуражку путевого мастера, с минуту колебался, борясь с желанием ее примерить, но в конце концов положил на лиловый кустик вереска. На нее сейчас же вползли черные беспокойные муравьи.

— А я вам говорю, такая погода добром не кончится, — сказал партизан.

Путевой мастер вышел из будки и тоже загляделся на небо.

— За своей смертью летят, пан начальник! — крикнул Ильдефонс Корсак.

Путевой мастер перевел взгляд на нас.

— Конца света ждете, а?

— Мы ничего не ждем. Мы всем довольны, — быстро ответил Пац.

Путевой мастер хотел что-то сказать, но сдержался, махнул рукой и вернулся в свою контору.

Изъеденные ржавчиной рельсы тихонько позванивали. Посреди путей остановилась корова, в одиночку возвращавшаяся с пастбища. Она внимательно смотрела на нас своими темно-синими глазами. Мне было душно, я снова почувствовал приступ тошноты.

Я сел на разогретую шпалу, провонявшую креозотом. Из сучков проступали золотистые капли смолы, последний след жизни умершего дерева.

— Зачем ты сюда приехал? — спросил партизан.

— Ты меня спрашиваешь?

— Да, тебя. Тебя кто сюда подослал?

— Разве я похож на такого?

— Внешность у тебя что надо. Но речь не об этом.

— Я тебя ни о чем не спрашиваю.

— Я здесь у себя дома.

— Ты меня не мучай. У меня голова болит, я устал, очень устал.

— Но зачем ты к нам пришел?

— Не знаю. Так получилось.

— Почему всюду нос суешь, почему выспрашиваешь, почему ты такой беспокойный?

— Я здесь намерен только работать. Меня ничего не интересует.

— Тогда почему в тот вечер, ну, сам знаешь, ты сделал то, что сделал?

— Ничего я не сделал. Я болен.

— Кого ты здесь ищешь?

Я закашлялся, прикрыл рот ладонью, а потом переспросил:

— Я… кого я здесь ищу?

— Да. Кого ты здесь ищешь?

— Оставь меня в покое. Мне ничего не надо. Я очень болен.

— Поглядите-ка на него, он болен. Зверь, а не мужчина, пять пудов весу.

Граф нерешительно хихикнул.

— Такие времена настали, — сказал Ильдефонс Корсак, — что молодые болеют. С виду он будто и здоров, и в расцвете сил, а дунешь — и нет его.

— Да, да, пан Корсак, — согласился партизан, садясь на длинный рельс. — Начиналось, как на балу. А веселья не получилось. Люди киснут, раздражаются, у каждого что-то болит.