Современный румынский детектив - [9]

Юная красавица, ну просто красавица во всем своем великолепии, с распущенными белыми, даже отливающими серебром и, похоже, очень шелковистыми волосами, в позе, правда, благопристойной, но совершенно нагая, покрытая равномерным загаром, сидит на песке, обхватив руками колени, запрокинув голову и закрыв глаза. Волосы ее ласкает ветер. У меня перехватывает дыхание. Я далеко, и все же мне нелегко перевести взгляд. Наконец преуспев в этом, я вижу в нескольких шагах от девушки, тоже в «естественном состоянии», молодого человека, чье занятие сразу позволяет мне его опознать, На складном стульчике перед расставленным на песке этюдником Мирча Рошу рисует обнаженную натуру с Виорики, внучки деда Селима. Чуть поодаль блестит на солнце смуглое тело Паула Чернеску.

Хуже не придумаешь — очутиться голым посреди одетых. Хуже разве что наоборот.

Нет, я к ним не спущусь. Они сами придут ко мне.

Уважаемый тов. Мирча Рошу!

Сегодня в 18.00 Вы вместе с Вашим знакомым, доктором Паулом Чернеску, приглашаетесь в местное отделение милиции. По поводу важного и, к сожалению, не слишком приятного сообщения от Вашего знакомого и коллеги Дана Сократе.

Заранее прошу простить за беспокойство.

майор Аугустин Бребенел

Ловлю на холме пацана лет восьми. Судя по загару, а еще больше по монголоидному разрезу глаз, он местный.

— Вот тебе пять леев. Видишь, вон там человек рисует, отнеси ему записку.

Пацан хватает деньги и записку и срывается с места, чтобы дать ходу к компании нудистов, но я цепляю его за руку.

— Что я сказал тебе сделать?

Он глядит с изумлением. Повторяет, как в школе:

— Вы сказали отдать записку вон тому человеку. Который рисует. Виорику, — добавляет пацан по собственной инициативе.

Что и требовалось доказать.

— Шагай! — говорю я. И сам шагаю с той же скоростью, но в обратном направлении.

Окна отделения милиции выходят на север, и в шесть часов здесь уже темновато. Я не зажигаю света. Сумерки мягко обтекают предметы, затушевывают контуры. Присев на край стола, лицом к окну, верчу в пальцах красный карандаш. Мои приглашенные пунктуальны: ровно в шесть они проходят мимо меня под окном. К моему удивлению, вместе с Виорикой.

Поворачиваю выключатель, и в ту же минуту кабинет становится холодным и безобразным: старый стол, заваленный газетами, присыпанный крошками от печенья, металлический сейф с облупившейся краской, пыльный драный ковер и прочие красоты. Это тебе не курорт, а казенный дом, как бы говорит он посетителям.

В дверь стучат, компания входит, следуют представления, всяческие расшаркивания, извинения за беспокойство. Потом я прошу их подождать в приемной и входить ко мне по одному. Они в недоумении подчиняются.

* * *

Сидящему передо мной мужчине, без сомнения, под тридцать. О таких обычно говорят, что они выглядят гораздо моложе, хотя говорят, безошибочно угадывая их возраст. Наружность южанина, высокий лоб, темные глаза. Отличительный признак профессии — борода, мягкая, черная, модно подстриженная. Красивые, несколько женственные руки — в непрерывном волнении. Из верхнего кармашка желтой рубахи высовывается трубка черного дерева. Броское сочетание, его не умаляет даже чахлый свет лампочки под потолком.

— Вы знаете, зачем я вас вызвал?

— Вы мне сами написали: у вас сообщение от Дана.

М-да… — Не знаю, как начать.

— В каких вы отношениях с Даном Сократе?

— Мы давно знакомы…

— А точнее?

— Восемь лет. Я тогда только поступил в институт. И стал его учеником. Нет, не в институте. Дан никогда не соглашался преподавать, хотя ему много раз предлагали. У него слишком независимый характер. Я был его учеником в ренессансном смысле слова. Приходил в его мастерскую, смотрел, как он работает, целыми ночами мы говорили об искусстве. Он больше занимается графикой, у него очень своеобразная манера, и сначала я ему подражал, сам того не желая.

— Но вы-то пишете красками?

— Да, я давно отошел от графики. И Дана пытался убедить. Это уже позже, когда я окончил институт и мы стали в какой-то степени равны. Мы добрые друзья, и я позволяю себе давать ему советы. Ничего не скажешь, как график он хорош, но когда он обращается к живописи, он бесподобен. Только красками он пишет редко. У нас даже ссоры бывали по этому поводу…

— Не из-за такой ли ссоры три недели назад вы от него отселились?

Он смотрит на меня так, как будто только что увидел.

— Ни в коем случае… Я отселился, потому что… Но какое это имеет значение?

Чувствую, что наступил момент брать быка за рога.

— Гражданин Рошу, ваш коллега, или друг, или маэстро, не знаю, как его лучше назвать, вчера утром был найден мертвым на пляже в Мамае.

Он выслушивает, не дрогнув, только нахмурив лоб, и ждет продолжения. Но я молчу, глядя ему прямо в глаза, и говорить начинает он:

— Вы, наверное, ждете, чтобы я ужаснулся или хотя бы удивился. Но я не удивляюсь. Я подозревал. В субботу, когда Адриана приехала искать его у нас, я почувствовал: что-то случилось. Адриане я ничего не сказал, зачем подливать масла в огонь, но я-то знал.

Пренебрегу пока что этим признанием.

— Тем более тогда вы должны понимать, что скрывать ничего не надо. И почему вы перебрались к другому хозяину, и почему он уехал с Вама-Веке…