Современный грузинский рассказ - [21]

Какой-то танцор, запрокинувший на мгновение голову, застыл, как танцевал, встав на носки, — по карнизу купола, раскинув для равновесия руки, шел Гурам. Остановился. Стал разглядывать столпившихся внизу. Зурначи прекратили дудеть, забились молодые сердца, засуетились старики. Женщины не могут оторвать глаз от купола. Разнеслась новость: на краю крыши стоит человек и каждую минуту может сорваться. Весть эта облетела храм, хлынула за ограду, под деревья, и народ начал стекаться во двор.

— О-оу! — закричал Гурам. Толпа не шелохнулась. С такой высоты голос почти не был слышен.

Эффект был полнейший! Ему показалось, что исполнилось желание, название которому он не знал. Но сейчас же исчезла властвовавшая над ним безграничная страсть. Разуму, затуманенному буйным чувством, вернулась неожиданная ясность, и чем-то будничным успокоилась душа. Где-то снова завелась зурна, но звуки не достигали его.

Не знает Кахетии тот, кто не взбирался на хребет Цивгомбори и не наблюдал оттуда, как из алазанских прибрежных рощ взмывает Алаверди; неуемная кахетинская страсть неведома тому, кто не поднимался на Алаверди, не видел с его купола раскинувшихся до горизонта, как бы продолжающих друг друга сел, изобильных и великолепных, окруженных бесчисленными виноградниками.

Во всей этой необозримой степи не найдется и пяди земли, в которую бы извечно и по сей день не вкладывал свой труд человек, приумножая материальные и духовные богатства.

Как аккорды неведомой симфонии звучит все, что открывается взору: древние крепости и храмы, мачты электропередач и ажурные мосты, невесомые и прекрасные. Из этой гармоничной плавности вырывается одна яркая звенящая нота. Всем существом человека, вышедшего на кровлю храма, овладевает она, как сила, незнакомая его буйной восприимчивости, сила ощущения общности со всем этим грандиозным, сотворенным многовековым трудом миром. Человек задумывается: откуда это чувство и эта уверенность? И прозревает: она в нем самом, она в народе, хотя и существуют такие, что потеряли почву под ногами, не сознают наслаждения творить, не знают радости труда, не ведают, что сила страсти — в созидании, а не в наслаждении созданным.

Под ним — Алаверди, созданный титанической страстью другого, а сам он… Оставшийся на куполе улыбается, настолько никчемной кажется ему теперь его выходка. Он смотрит вниз, и тихая улыбка переходит в смех: народ разошелся, и он один на этой смертельной высоте. Удивительно плавной линией вспыхивают фонари. Только труп коня напоминает сошедшему вниз о его бессмысленном и бесцельном желании.

А электрический свет становится ярче, заполняет молчаливую Алазанскую долину, по которой идет он в сторону Алвани.

Перевод В. Федорова-Циклаури.

БАТАРЕКА ЧИНЧАРАУЛИ

Не для людских пристанищ созданы горы Хевсурети. В Тушети, Хеви, даже в Сванети отыщутся клочки равнинной земли у подножий хребтов и вдоль ущелий, и только этот край пожертвовали боги произволу отвесных пропастей и голых острых скал.

Живет здесь народ, оторванный от мира равнин, разделенный на общины: по ту сторону хребта — Архоти и Шатили, по эту — Варисахо и Бацалиго.

Даже летом затруднено общение. Только престольные или иные главные праздники соберут вместе жителей одного ущелья раза три-четыре в год. Гораздо быстрее и чаще сгоняла их в воинство весть о войне. Все остальное время уходило на борьбу одинокого человека с природой, со своеволием собственного характера, мельчайшее проявление которого укрощалось законом «уплаты коровами либо овцами», целыми кодексами юриспруденции о бескровном удовлетворении кровной мести, которое унизительным и разорительным ярмом ложилось на плечи семи поколений семьи убийцы в пользу родичей убитого. Необычайными, поистине рожденными хевсурским характером, словами завершается этот объемистый свод неписаных законов: выполнение сего обряда (подразумевается замена кровной мести выкупом коровами или овцами) — позор по хевсурскому адату. Ни один молодец, носящий расшитую крестами рубаху, не покроет себя позором, и нередко за одно убийство целый род стирали с лица земли.

Поэзия, со своими «нелогичными» страстями и несравненной драматической красотой проявления, властвует здесь над прозой. Не случайно местный фольклор, чеканный хевсурский стих как формой, так и достоинством содержания поднимается до высот мировой классики. Как правило, каждый хевсур — поэт.

Но самое прекрасное создает тот, кто глубже и достойнее других страдает, охваченный страстью недосягаемого.

Таков аул Шатили, подобный самобытному стиху, за короткое время ставший легендой.

В бытность людей, описанных в нашем рассказе, в Шатили насчитывалось до ста двадцати башен и чуть больше семей. Войной и редким миром жил этот город-государство, воздвигнутый на крайнем кордоне Грузии. Даже сегодня увидевшему его покажется, что боги Греции, покинув Олимп, переселились сюда, в этот полис, до которого никому не было дела и который никогда не напоминал широкому миру о себе.

Но шатильцы отнюдь не скупятся проявлять себя: похищают скот, мстят кровникам, затевают междоусобицы, втягивая в них самые отдаленные общины. Воевать начинают с весны, сразу после становления дорог, совершают набеги, роднятся с кистинами или хевсурами (так они называют соплеменников, себя же именуют шатилионами). До самой осенней распутицы вершат кровную месть или затаивают обиды, и вдруг с первым снегом садятся, как обезноженные.