Современные польские повести - [63]

Жизнь, которую я вел, представлялась мне благополучной и вполне меня устраивала. Она была простой и упорядоченной. Редакция. Кафе. Порой одна-две чекушки в ресторане. Иногда карты. У меня никогда не было высоких запросов, я довольствовался малым, самое большее — средним. Командировки в Варшаву служили недурным развлечением. Каждую такую поездку я умел использовать. Работа в отделе спорта и культуры давала мне немало возможностей в местных масштабах, разнообразила мое существование. Со мной считались деятели спорта, люди, как правило, влиятельные, склонные к проявлению симпатии и благодарности только за то, что я не касался некоторых тем, коснись я их — так они считали, — это мало помогло бы польскому спорту, но способно было нанести ущерб его Доброму Имени. Безусловно, разнообразили мою жизнь и свидетельства благодарности второстепенных артисточек, за то, что я упоминал их в своих рецензиях, да и вообще множество незначительных обстоятельств составляли такую модель жизни, которая почти целиком отвечала моим потребностям и запросам и удовлетворяла мои желания.

Впрочем, проблему желаний надо бы осветить обстоятельней. Есть желания имманентного и трансцендентного свойства. Что касается первых, то они ограничены сферой текущих событий, осуществимых, реальных дел, — с этим было в порядке. Что же касается вторых, то я старался либо избегать их, либо уладить с ними отношения, договориться. Однако скрыться от них в безопасном месте оказалось невозможно, а переговоры с ними напоминали переговоры по вопросам разоружения. С повседневными желаниями при гармонично уравновешенной жизни я отлично управлялся. Но нередко, чаще всего в сумерки или среди ночи, во всяком случае, вне круга повседневных забот, желания трансцендентного или, если угодно, экзотического, трансатлантического характера давали о себе знать. Передо мной возникали воспоминания о том, как благодаря стечению разного рода обстоятельств, в чем немалую роль сыграли и обстоятельства исторического характера, мне удалось какое-то время жить в чужой личине и совершить прогулку по чужому, совсем иному, чем мой собственный, жизненному пути. Из заурядного, не очень удачливого Генека Дудека я перевоплотился в Эжена Дудекё, особу, вызывающую интерес окружающих, а главное, в мужчину, сумевшего очаровать прелестную девушку и даже пробудить в ней пылкие чувства. Это стало возможно при посредстве мистифицированной личности, мистифицированных поступков.

Каждому, вероятно, случается испытать внезапное болезненное желание, чтобы время обратилось вспять до известного предела, до того момента, когда совершено было нечто постыдное, низменное и ничтожное, что тогда еще, в прошлом, предопределило нежелательное, исковерканное до крайности настоящее. Человек жаждет вернуться к тому моменту, чтобы получить возможность разыграть все сначала и по-иному. Ко мне, впрочем, такого рода желание пришло весьма скоро. Сразу же после случившегося с Леонтиной и Фридой. Я начал страстно желать, чтобы время отодвинулось на полчаса, потом на час, на два, три, на день, на месяц, на год, на многие годы, и так все шло, время продолжало мчаться вперед, вплоть до нынешнего дня, когда здесь, на этом мюнхенском вокзале я возмечтал обратить время вспять на тридцать лет. И мечтаю об этом, пожалуй, сильнее, чем когда-либо, так как теперь, после жалкого фарса, который разыгрался на Франц-Йозефштрассе, на мое настоящее и будущее медленно опускается темный занавес.

Где ты, Леонтина? Может, тебя и вовсе нет? Конечно, нет, ведь если б ты и была, то была бы уже не ты, а этакая толстая баба (мне тогда уже казалось, что ты склонна к полноте), толстая, претенциозно накрашенная баба, отравляющая жизнь мужу и детям. Но это ерунда! Я и такой принял бы тебя. А может, тебе оторвало ногу, когда ты бросала куда-то какую-то бомбу? А может, ты скрываешься где-то после похищения американского банкира в  Т е г у с и г а л ь п е  (Г о н д у р а с). А может, ты всего лишь похитила самолет, высадилась на Кубе или в Южной Америке и сражаешься теперь в рядах тупамарос[43]? Не исключено, что ты угодила в тюрьму за торговлю наркотиками, а может ты — владелица кинотеатра на Елисейских полях либо удалилась в монастырь сестер-миссионерок и тебя сожрали те несколько дикарей, которые еще были в ту пору в Африке, а ныне, насытившись твоим прекрасным телом, заседают в Совете Безопасности ООН? Я не знаю, где ты. И жива ли? Ты — единственное существо на свете, сказавшее мне: «Я люблю тебя!» Почему же случилось так, что тогда на старом школьном реквизите я употребил дрянную, омерзительную немку потому только, что ее немецкий язык и выговор напоминали мне язык гестаповца Клопфке, который дал мне пинка и заехал по морде во время облавы на Новом Святе? Почему время не может обратиться вспять? О боже, боже!..

Когда меня охватывала тоска, я вглядывался в фотографию Жизель. Жизель из чемодана француза Э. Д., которая написала розовое письмо о прогулке в Люксембургском саду и которой я написал по адресу: Париж (Франция), авеню Моцарта, 45, налепив марку с Рыдз-Смиглы, проштемпелеванную печатью «Generalgouvernement». С этой фотографией я никогда не разлучался. Она стояла в рамке на моем письменном столе, а отправляясь в поездку, я брал ее с собой. Чувство, какое у меня было связано с Леонтиной, оставалось живым, жгучим, оно терзало меня ночью и в сумерках. Но ее лицо, ее образ стерлись в моей памяти. А Жизель, на которую я всегда мог взглянуть и часто делал это, ассоциировалась у меня с Леонтиной, пока наконец не слилась с нею в единый образ.