Современные польские повести - [62]

— Je vous aime[42].

По вокзальному радио звучит приятный голос:

— Поезд на Дахау отправляется от десятой платформы, со второго пути. Просьба к пассажирам занять свои места и закрыть двери!

Через минуту состав на Дахау трогается. Его пытается догнать толстяк со свертками. Он бежит неуклюже, ему подставляют ножку очень элегантные и симпатичные озорники. Толстяк падает, свертки разлетаются. Зрелище это настолько забавное, что смеются не только элегантные озорники, но и большинство пассажиров. Улыбается даже Евтушенко, который, проводив участниц конкурса «Мисс Вокзал», снова прогуливается по перрону.

Человека губят спесь и поразительная разнузданность при малейшем, даже мнимом успехе. Вместо того чтобы пасть на колени и смиренно благодарить богов за то, что мне, неудачнику, по чистой случайности и стечению обстоятельств раз в жизни выпало такое — любовь красивой девушки, я почувствовал себя хозяином положения, будучи твердо убежден, что теперь-то я могу отведать всего, чего душа пожелает. В тот же вечер, еще не остыв от объятий Леонтины под витражом с ликом святого Георгия или Зигфрида, я встретил в коридоре Фриду Баумгартен. И тотчас почувствовал, как взыграло во мне нечто тщеславное и низкое. Я схватил ее за руку и потащил за собой. Вероятно, меня распирала какая-то невероятная сила и энергия: Фрида и не подумала противиться, не удивилась даже. Я увлек ее на чердак, где хранилась всякая школьная рухлядь, повалил там на что-то, бывшее грудой настенных карт, использовал, а потом съездил ей по роже.

Не знаю, забрела ли туда Леонтина случайно либо, увидев нас, шла за нами следом. Главное: она вошла и увидела. Больше я ее не встречал. Из лагеря она исчезла. Может, сбежала, может, ее выпустили. А может, по моей вине она стала фольксдойчем, но едва ли.

В Мюнхен я приехал два дня назад из курортного баварского городка, где проходил кинофестиваль. Фестиваль был третьеразрядный, но начальству по каким-то престижным или тактическим соображениям казалось важным, чтобы кто-то поехал туда и представил польскую кинематографию. Однако все, кому предлагалось это, уклонялись: ведь тогда они вряд ли попали бы на более представительный фестиваль, такой, на котором можно лицезреть Сэма Спайгела или Де Лаурентиса, и к тому же хотя бы маячат какие-то шансы. Словом, обратились ко мне. Я понимал, что это пустая трата времени, но все же дал согласие. У меня как раз возникли серьезные опасения, как бы из-за колебаний идейно-политического барометра мое и без того шаткое положение не осложнилось еще больше. Поэтому я счел за благо не восстанавливать против себя чиновников, чья позиция в административном аппарате казалась надежной и прочной.

На фестивале я не вызывал интереса даже в третьеразрядном обществе. Никто вообще не обратил, на меня внимания, кроме одного бельгийского режиссера. Режиссер этот остановил меня, когда я в ресторане пробирался к своему столику, и стал излагать свои претензии по поводу капавшей где-то воды и какого-то инцидента с горничной. Я даже не понял, в чем дело: он был так возбужден, что говорил слишком громко, хаотично и невразумительно. Участники фестиваля перестали есть и уставились на нас. Поняв, что бельгиец принял меня за администратора (кажется, мы действительно были похожи), я моментально сообразил, что выяснять недоразумение не стоит. Я оказался бы в еще более глупом положении. Буркнув какие-то оправдательные слова, я, не пообедав, покинул ресторан и решил уехать тотчас же или на следующий день. Инцидент в ресторане был тут ни при чем. Не велика беда, если бы и впредь помыкали и пренебрегали не мною самим, а кем-то, за кого меня нечаянно приняли. Этакий западноевропейский комфорт. Я потому хотел уехать, что был сыт по горло и фестивалем и всей атмосферой немецкого курорта. Мне подумалось также, признаюсь, что досрочный мой приезд и отчет о сэкономленных суточных может произвести приятное впечатление на чиновников. Впрочем, эта мысль была мимолетной.

Вечером раздался телефонный звонок.

— Герр Дудек? Вас вызывает Мюнхен. Прошу не вешать трубку.

Мюнхен? Меня? Наверняка ошибка. Я был крайне удивлен.

— Генек? Старик, это ты? Порядок! Из отечественных газет я узнал, что ты здесь, и выловил тебя. Немедленно приезжай в Мюнхен. Погуляем. Выпьем. Порядок?

Здзих Пендзих. Я молчал. В номере уже стало темно. За окнами постепенно угасал немецкий пейзаж — деревья, островерхие красные крыши, тонкие шпили.

В послевоенный период я работал журналистом в большом воеводском городе. Заведовал отделом спорта в местной газете, но занимался вопросами культурной жизни, писал театральные рецензии, отчеты о выставках и другие материалы в том же роде, а также репортажи о том, как выполняют планы наши заводы; не увиливал я и от информации. Писал, например, о демонстрации против Макартура и т. п. Причем старался — чтобы потом меня не упрекнули в чрезмерном и явном подобострастии — писать эти заметки в сдержанном, деловом тоне. Вообще умение сохранять определенную меру я считал сколь справедливым, столь и благоразумным делом. Французский паспорт я уничтожил сразу же, как кончилась война. Но так как о моем интернировании знали многие, я придерживался версии об отце-повстанце, который эмигрировал во Францию и так далее. Той версии, которую я сочинил в лагере у Боденского озера для моих собратьев по заключению. Никаких корыстных целей я не преследовал, но как-то же надо было все объяснить, правда казалась слишком сложной и невероятной, вообще не укладывалась в общепринятые каноны. Мой чистосердечный рассказ только осложнил бы ситуацию.