Современные польские повести - [40]

В час этого вечернего одиночества, в своем кабинете, он впервые позволил себе предаться тщетной игре воображения, раздумьям: что бы было, если бы…

Если бы он присоединился к заговорщикам. Он был командующим армией резерва сухопутных войск. Его подпись под планом «Валькирии» коренным образом изменила бы положение. Кто знает, сколько бы командующих послушалось его, тогда как Геппнер ничего для них не значил, не говоря уже о Штауффенберге. Можно было бы овладеть стратегическими пунктами Берлина.

Но… его решение не ввязываться в «это» обусловливалось весьма просто: он соединился по телефону с Кейтелем, а тот говорил о покушении тоном, естественность которого не вызывала ни малейших сомнений. Был какой-то оттенок искренности в сообщении о том, что «фюрер только получил ожоги». И поэтому он поверил Кейтелю.

А коль скоро не удалось осуществить основной пункт заговора, все остальное было уже только вопросом времени. В беседах перед покушением с ним никогда не говорили на эту тему, во всяком случае, не говорили прямо. Все обсуждения начинались примерно следующим образом: «По выполнении основного условия, в час G+1, надлежит» и так далее. Впрочем, до таких детальных разговоров доходило редко. Беседовал он главным образом с Ольбрихтом. Они сходились во мнении о том, что война, особенно на Востоке, принимает весьма неблагоприятный оборот. Оба критически оценивали решения ставки, касающиеся Сталинграда, а в последнее время — группы армий «Север» генерала Линдемана, которую русские сейчас отрезали от остальных войск, действующих в Латвии. Но оба молчаливо соглашались с тем, что предварительное условие необходимо.

— Нет предварительного условия, нет генерала Фромма, — произнес он почти вслух, барабаня пальцами по столу. Без этого им приходилось выкручиваться, не договаривать до конца, притворяться, основываться на недоразумениях, более того, создавать недоразумения и на них прежде всего рассчитывать.

Фромм отер пот со лба. Он не желал в это впутываться. Но противодействовал ли он осуществлению предварительного условия? Где там! А ведь достаточно было шепнуть кому следует. Он этого не сделал. Поступил точно так же, как и многие другие немецкие военачальники. Полная поддержка заговора после выполнения предварительного условия.

Условие это выполнено не было. И он не примкнул. Но, оказывается, этого недостаточно, чтобы остаться нейтральным. Придется отвечать. Более того, само молчание как бы обрекает его на сообщничество с заговорщиками, разговор с Кальтенбруннером доказал это весьма недвусмысленно.

Вдруг снова закудахтал радиоприемник, объявляя о предстоящем в ближайшие минуты выступлении Гитлера. Это было уже третье или четвертое уведомление. Что у них случилось? Почему фюрер не говорит? А может, он тяжело ранен и не в состоянии выступать? А может, все-таки мертв? Несколько секунд Фромм переживал эту возможность как великое счастье. Но тут же спохватился, что такое счастье не для него. Ему не простят этих четырех расстрелянных.

Фромм снова вытер лицо платком. Он уже окончательно постиг непреложную истину: тот, кто воздерживается преждевременно примкнуть к какой-либо из сторон, а хочет наверняка присоединиться к победившим, при определенных условиях может оказаться в двойном проигрыше.

Он встал, с высоты своего двухметрового роста оглядел кабинет. Тут в сложных условиях он вел битву за собственную жизнь. И хотя не сделал никакого преждевременного шага, битву эту проиграл. В иных ситуациях противопоказано осторожничать, медлить, тянуть с выбором — требуется безрассудство, односторонность, пристрастность, накал страстей, риск.

В голову ему пришли какие-то напоминающие далекую молодость слова, как будто из Священного писания, которые осуждали тех, кто ни холоден, ни горяч. Неужели и он таков?

Но тут же прекратил думать об этом. Его трясло как в лихорадке: что с ним сделают? В минуты слабости ему рисовался самый страшный исход, но потом он с возмущением отмахивался от такого рода мыслей: как это, чтобы его, который не поддался уговорам, нажиму, угрозам, кого арестовали и кто, в сущности, лично подавил путч… нет, невозможно. Сейчас еще царит замешательство, приказы противоречат один другому, солдаты сами не знают, кого слушаться, перед кем вставать по стойке «смирно». Все это вскоре уладится, утрясется, отстоится, как взбаламученная вода. Тогда его непременно заметят и оценят.

Весьма существенным представлялось ему то, как их будут выводить из здания. Арестуют ли его? Вполне возможно, сказал он себе. Потом снова почувствовал прилив оптимизма: самое большее подвергнут домашнему аресту, до первого допроса.

Но первый допрос, собственно говоря, уже состоялся. Он сам записал показания, Кальтенбруннер прочел. И не сказал: благодарю, вы свободны. Вышел и, уходя, не подал руки.

Нет, будущее не предвещает ничего утешительного. Огромный Фромм в каком-то озарении увидал это собственными глазами и затрясся в противном, мелком ознобе. В комнате было душно, но он слышал, как у него стучат зубы. Попытался напрячь мышцы лица, чтобы избавиться от этой омерзительной дрожи. Тщетно. Так он сидел за письменным столом и трясся. Была уже глубокая ночь. Во дворе снова началось движение, слышался шум выезжавших автомобилей, хлопали двери, перекликались приехавшие. Фромм выглянул в окно. Двор показался ему огромной черной ямой. Людей не было видно, тем более что почти на всех теперь были черные мундиры. Он услыхал чей-то возглас: